Страница 29 из 51
Люди отблагодарили лес так, как люди всегда благодарят лес.
Егорка вспомнил заросшую лесом заимку, которая лет сорок назад оказалась на пути большой Охоты. Деревца, проросшие на провалившихся кровлях, человеческие кости, объеденные добела… Сыпняк. Лес поглотил людское жилье без остатка.
Здесь, в поселке на тракте, так не будет. Здесь будут боль и смертные муки, безнадежные попытки выкарабкаться, земской лекарь, шатающийся от усталости, ужас – и все, что сможет, разбежится от проклятого места. Но смогут немногие… а проезжающие будут останавливаться в других местах… или разносить заразу дальше… Так лес испокон веку защищал себя.
Справедливо. Они сейчас честно зарабатывают Охоту. Почему же душа болит?
Нет, я все-таки попробую.
Впервые в жизни и в первый раз за все время пребывания среди людей, Егорке захотелось выпить водки так же, как здешним мужикам. Нынче они пили много, бестолково болтали, спьяну задирались друг к другу… Их багровые обессмыслившиеся лица стали омерзительны – все на них нарисовалось: жадность, жестокость, равнодушие… Устин Силыч хлопотал, сладенько улыбаясь – радовался прибыльному дню; Игнат сидел на стуле, развалясь, хозяином, смеялся, бросал на стойку целковики – и мужики смотрели на него с завистью и жадным вниманием. Во всех глазах были целковые – только целковые.
Без души.
Выйдя из трактира, Егорка столкнулся с Федором лицом к лицу. Проходя друг мимо друга, они обменялись долгими взглядами.
«Вот ты какой, Федор Глызин… – подумал Егорка грустно. – Хорош. Силен, красив… Девичья сухота… Это от тебя, значит, все живое бежит и хоронится… Такая казистая плоть – а нутро гнилое, жаль-то как! Был бы ты кривым-горбатым, облезлым да мерзким – на сколь проще было бы… Что ж мне делать с тобой? Неужли в болото заманивать иль зверей травить на тебя? И на что тебя сюда принесло, на что? Жил бы в городе своем и помер бы в городе – город бы тебя упокоил, а лесу худо от тебя…»
«Сопляк, – подумал Федор свысока. – Только и дела, что рыжие лохмы да зеленые глазищи – девок смущать. Кабашный забавник, шут гороховый. Так и ходит со скрипкой своей, будто боится, не украл бы кто… да кому она нужна, твоя скрипка!» Чем больше он думал о Егорке, тем больше раздражался, а почему раздражался – не понимал. Из-за непонимания решил, что просто бесят его бездельники-забулдыги да бессребреники, у которых одно дело – пьянчуг веселить.
И постарался больше об этом не думать. Думы вообще такая вещь – чем меньше, тем лучше…
Он зашел в кабак, усмехнулся, увидав Игната среди деревенских мужиков. Жаль было звать его – ладно шло дело – но позвал. Игнат так встал да подошел, будто и не пил вовсе.
– Как тут у нас дела-то? – спросил Федор. – Вроде ладно?
– Куда лучше, – отозвался Игнат, ухмыльнувшись. – С рабочими больше нехватки не будет у нас. Они ж душу заложат за четвертную бутыль, сам знаешь. Зеленых чертей не боятся, а уж леших-то…
Федор кивнул.
– Я с отцом Василием договорился, чтоб завтра молебен отслужить, – сказал он весело. – Жаль, похолодало, мжица мжит… Снег бы не пошел.
– Да и по снегу любехонько, – рассмеялся Игнат. – Они и не учуют холода с похмелюги-то…
– Ну пей. Пойду я.
Федор вышел из кабака в свежую ледяную ночь. Полная луна светила ярче фонарей. Темнота тонко и остро благоухала лесом. Федор, отвязывая вороного, с наслаждением втянул ноздрями пряный свежий запах, хотел вскочить в седло – но тут ему померещился некий тихий звук, вроде хруста льдинки под каблуком.
Федор оглянулся. Под фонарем, облитая сладким желтым светом, словно медом, стояла Оленка. Ее коса, переброшенная через плечо, стелящаяся по тулупчику из-под алого полушалка, блестела, как золотая.
– Наше вам с кисточкой, – Федор поклонился, широко улыбаясь. – Не поздно ль ты, голубка, тут летаешь?
– Братца звать ходила, да он домой меня отослал, – сказала Оленка с непонятной усмешкой. – Конфет мне купил в бумажках, пряников медовых, – и приподняла узелок, который держала в руках, – а со мной не пошел. Гуляет, слышь.
– Никак, страшно идти одной-то? – игриво спросил Федор, замирая от жаркого предчувствия.
– Страшно не страшно, а вместе-то, чай, веселее…
Федор сел верхом, нагнулся в седле, протянул руки – Оленка даже не попыталась отстраниться – поднял ее за талию и посадил впереди себя, боком, на холку вороного.
– Скажи только, краса ненаглядная, куда везти-то тебя, – сказал, задыхаясь. – Доставим в лучшем виде, с ветерком да с колокольчиками. К чему тебе ножки трудить?
– Да уж я пешком-то привычная, – возразила Оленка, но прислонилась плечом к его плечу. – Уж ладно, все прямо, прямо – а там я скажу, где свернуть-то…
– Подарок ты мне сделала, жар-птица, – сказал Федор, тронув с места. – Бесценный.
– Перстень яхонтовый? – отозвалась Оленка насмешливо.
– Да нет, драгоценная моя, перстень яхонтовый сама после в подарок получишь, а мне от тебя, как кулугуры ваши говорят – не пряничек, не пирожок – утешеньице.
Оленка звонко рассмеялась. От ее платка и волос пахло сеном, теплом и чистым жарким зверенышем. Запах опьянил Федора, как водка; он врезал вороному в бока – и конь взвился вихрем, ударился с шага в галоп, так что Оленка должна была прильнуть к всаднику всем телом.
Так она и сделала.
Вороной летел сквозь ночь, как стрела, и белая круглая луна в розоватом круге завтрашнего мороза летела за ним. С тракта свернули на узенький проселок, с него – на тропу, еле видимую меж древесных стволов – и конь перешел на шаг. Федору хотелось бы, чтоб до выселок было много дней пути – а тут и десяти минут не прошло, как забрезжил между лиственниц тусклый огонек и забрехали собаки.
– Стой, – сказала Оленка. – Дальше я ужо сама дойду, – и скользнула с седла плавным ласочьим движением. – Спасибочко.
Федор спрыгнул вслед за ней.
– Что ж, и все? Экая ты, хозяйка, неласковая, – рассмеялся он и приобнял ее за талию. – Ни погреться не позовешь, ни чайку испить?
Оленка не сделала ни малейшей попытки скинуть с себя его руку.
– Куды там с чаем, – ответила она с глуховатым грудным смешком. – Вон позднь какая, мамка забранит…
– Мамка, говоришь…
Федор развернул Оленку к себе. Ее лицо, голубоватое от лунного света, в резких темных тенях, было похоже на безупречное медное изваяние, только блестели глаза – но ни от какой статуи не могло нести таким живым жаром. Федор, тая от ее зноя, протянул руку – платок, шея, маленькое ухо, щека, бархатистая и обжигающе горячая – губы, солоноватые на вкус, широкие жаркие зрачки, отражающие луну…
Поцелуй был, как глоток жидкого огня. Федор прижал Оленку к себе, поцеловал снова – но тут она рванулась из его рук с силой, которой он не ожидал.
– Что ты? – спросил Федор ошарашенно.
– Поиграл – и будет тебе, – сказала Оленка, тяжело дыша. – И так ужо…
– Ах ты… вьюн! Вьешься, значит, а в руки не даешься?
– Не замай. Спасибочко, что подвез. Вот тебе подарочек, сокол ясный – не кренделек, не пряничек – утешеньице.
– Вот же…
– Предовольно с тебя. Я теперь домой пойду, и ты ступай. Ночь на дворе.
Федор промычал что-то утвердительное – и резко рванулся вперед. Оленка увернулась и помчалась по тропе, как лесной зверек – стремительно, почти бесшумно. Федор, тяжело переводя дух, ринулся за ней, но корни и коряги, как нарочно, лезли под самые ноги – споткнулся и упустил момент. Только у плетня, за которым тявкали собаки, он догнал летучий лунный призрак, поймал и дернул – в его руках оказался полушалок.
– Хва-ат! – рассмеялась Оленка, хлопнув калиткой. – Иди себе, соколик, а то как бы лошадку твою волки не съели! Иди-иди…
Федор в сердцах швырнул полушалок через плетень. Хлопнула дверь, послышался ворчливый бабий голос:
– У, полуночница, нагулялась? Бить тебя некому, непутная…
В ответ раздался теплый Оленкин смешок, дверь снова хлопнула и все стихло.
Федор стоял, глядя на красноватое свечение слепого оконца. Ярость, вожделение и азарт выплескивались из души через край – будь у Федора хвост, он бы хлестал себя хвостом по бокам. Змея, змея! Как деревенская девка, хамка, подлячка, дуреха, смеет так с ним поступать? Кто научил ее этим змеиным извивам и сделал ее укусы такими ядовитыми, будь она неладна!?