Страница 21 из 51
Федор рассмеялся, встал и поднял Софью Ильиничну с колен. Обнял за плечи с небрежной лаской.
– Тебе приснилось, малышка, – сказал он и снова зевнул. – Ты такая выдумщица и все время выдумываешь Бог знает что, всякие страхи, один другого нелепее. Ты же всегда смеялась над дикими историями про леших.
Софья Ильинична прижалась к плечу Федора, твердому, как дерево, и теплому сквозь рубашку. Его спокойная сила не то, что совсем уничтожила страх, но несколько его отстранила. Софья Ильинична вспомнила, что говорил отец Василий о страхах ночных и стреле, летящей во свете дня, что она – петербургская барыня, что ей не к лицу уподобляться деревенским девкам с их историями о лесном царе… совсем как у Жуковского – «Родимый, лесной царь в глаза мне сверкнул!»
Вспомнив Жуковского, сказочку страшненькую, но детскую, Софья Ильинична совсем развеселилась.
– Федя, – сказала она, улыбаясь, отчего ее пухлое личико стало очень милым, и заглядывая Федору в глаза, – а ты знаешь, что здешние бабы верят в лесного царя? Серьезно!
Федор хмыкнул.
– Ага, в короля эльфов. Как у Гете, в короне и с хвостом.
– Отчего – с хвостом? – удивилась Софья Ильинична. – И почему – Гете?
– А ты не любопытна, Соня. Ведь твой покойный супруг – немец, кажется?
Софья Ильинична рассмеялась.
– О, Вильгельм не читал Гете. Он читал только деловые новости и свои счета. А Гете писал про лесного царя с хвостом?
– Я по-немецки не читаю, – сказал Федор. – Но эту сказочку забавно перевел один мой знакомый умник. Чудно так вышло: будто этот самый элфкёниг у Гете – это сплошная корона и хвост… как у кометы или вроде того… или этому младенцу так померещилось…
Софья Ильинична смеялась, Федор улыбался, а дождь все шуршал по стенам, все нашептывал что-то…
Возможно, дождю удалось бы предупредить Софью Ильиничну, но она была счастлива и не слушала его.
Матрена заснула рано.
Суматошный день, покупка коровы, водворение коровы в старый сарай, лошадь с телегой, взятая у мельника взаймы, поездка в Броды за сеном – вся эта суета утомила ее. В глубине души Матрена жалела, что деньги пришлось потратить на корову. С коровой слишком много возни, а Матрена чувствовала себя совсем старой, усталой и больной – домашняя работа утомляла и раздражала ее. Вот теперь корми эту скотину, пои, дои ее ни свет, ни заря… а если надумаешь продать – Симка уцепится, как клещ!
Зорька… Зорька, будь она неладна!
Когда Симка и Егорка устраивали корову на новом месте – а корова так за ними шла, будто до смерти хотела жить в Матрениной развалюхе – Матрене очень хотелось пойти в трактир. Может, кто поднесет, а ежели и не поднесет, так у нее гривенничек где-то спрятан… а может, и того… полтинничек отколется с проезжающего-то…
Не ушла из-за Егорки. Ну что за парень! На что ему! Сраму захотелось, что с гулящей живет? Или – что ему надо?
Егорка Матрене не нравился.
В этом даже самой себе было стыдно признаться. С чего? Парень видный, Симка к нему льнет, как к сроднику какому, четвертной билет отвалил, как и не деньги – облагодетельствовал, да еще и с мельником, с брюхатым идолом, сам договорился и корову пригнал. Все хорошо – так нет. Не лежит к нему душа.
Неласковый он.
Даже не то, что неласковый, а не по-людски у него все. И делает-то все не по-людски, и говорит-то… Не плохо, нет, а… чудно как-то. Строго. Но не как в скиту. И не то, что по-барски. Баре – тоже люди, сколь их видела-то: и любиться, и ругаться горазды, а он… чего это Симка нашел-то в нем?
Хотя – тут спору нет, тут он по-доброму. Симку иногда родной матери не понять, а Егорка только взглянет – и сразу догадался. Даже, вроде, советуется с Симкой-то – спрашивает о чем-то, рассказывает что-то – и все этак вполголоса, чтоб только Симка и слышал… И это Матрене тоже не нравилось.
Какие это у Симки тайны-секреты от родной матери завелись? Да еще с парнем таким… на что ему Симка – дурачок, да и маленький? О чем они с ним говорить могут – взрослый парень с парнишкой по тринадцатому годочку, да еще и убогоньким?
А они корову обустроили, лошадь мельнику отвели, возвратились уж на вечерней заре, веселым-веселешеньки, поставили самовар, развели чаи да сахары… Егорка на скрипке играл – да и песни-то у него не нашенские, ровно что по сердцу царапает, а Симке и любо. А то еще принялся глупости болтать, Симку забавлять – и их смех за столом отчего-то Матрену разозлил. Она еле допила чашку чаю с молоком и засобиралась спать.
А лучше было бы пойти в трактир. Чай-то не согреет так, как водочка… а из-за Егорки неловко было. Что ж потом… придешь пьяная… а то и с гостем каким… Симке ништо, а Егорка… как зыркнет, небось…
– Что ж, Егорка, со мной, что ли, стелить тебе? – спросила, устраиваясь.
Зря спросила. Взглянул своими зелеными глазищами – как холодной водой окатил. Ажно передернуло. А сказал просто, совсем просто, будто и не смотрел этак:
– Не заботься, Матрена, ни к чему это. Я тебя не стесню, я так, на лавке – бродяга ко всему привычный, чай, сама знаешь.
Матрена и полезла на печь. А в душе у нее что-то делалось – то ли обида, то ли злость, то ли стыд, не разберешь сразу.
Думала, без сугреву долго засыпать будет, а – как легла, так и нырнула в сон, как в омут. И до самого утра более ничего не видела и не слышала.
Дождь пошел к ночи.
Егорка и Симка сидели в обнимку на лавке у печи, слушали. Слышно было, как лучина трещит, как обламывается, падает и шипит в кадке с водой, как рыжие тараканы шуршат да мыши возятся в подполье, как кричит сверчок, как на Симкиных коленях мурлычет Муська да дождь стучит по стеклу и царапает бревенчатые стены.
Ясный вечер был, золотой… откуда дождь натянуло?
Для того, чтоб друг друга понимать, им уже не нужны были слова. За этот день Егорка окончательно научился слышать голос Симкиной души – внутри он не задумывался и не заикался, лесной дар давался Симке куда как легче человечьей речи.
«Ты на мамку не обижайся, – читал Егор по раскрытому сердцу. – Мамка не плохая, это только кажется так. Она только слабая и бессчастная. Ей бы и браги не пить, а она водку с мужиками пьет – вот у ней душа-то от водки будто смытая… Раньше-то она много понимала, особливо – когда трезвая, а теперь вот ничего понимать не может… Разум ей сожгла водка-то…»
Егорка кивнул, чуть отстранил Симку от себя, взглянул в его лицо, в ярко-голубые глаза, отражающие маленький кусочек огня – улыбнулся грустно.
– Немного у тебя радости было, да, Симка-Серафим?
Симка ответил нежной улыбкой.
«Нешто… лес же вокруг, Егорушка! Как в деревне уж тошно сделается – я в лес убегу. Брожу, брожу… Никогда я не боялся ни заблудиться, ни – что зверь задерет меня… Звери-то льнут ко мне, чай, сам знаешь. Бурундучок спустится да на руке посидит – мягонький такой, сорока аль сойка вниз слетят поговорить, еще кто… Лиса-то эта о прошлом годе лисенят казала мне… а то медведь вышел из кустов-то и смотрит. Не шляйся, бает, тут, не дело тебе, а сам-то сердитый такой! Смешно мне стало, так убежал подальше смеяться-то, чтоб не обидеть его…»
– Ах ты… белочка…
«На что ты меня смешил? Птички-белки… Я ж, чай, знаю, что в лесу-то… такие вот, как ты… как величать-то их?»
– Лешие?
Симка еле удержал теплый смешок.
«Вот, лешие! Чай, леший, мамка сказывала, страшный да злой, всем одно горе делает. Я лешего не видал никогда – то ли не кажется он мне, то ли не водится у нас. А товарищей твоих… коли не видал, так чуял. Кто вы такие?»
– Лешие, Симка. Только не такие, как твоя мамка сказывала да как люди говорят. Хотя есть и страшные, есть и те, что беду несут людям, есть те, что мертвое берут, чтоб в мире растворить да жизни вернуть, а есть такие, вроде нас с тобой – сторожа жизни… И все мы – всякие разные, сколько ни есть – служим Государю, Царю Жизни, что над всем живым и мертвым на свете властен.
«Богу?»
– Бог, которому люди молятся – это капелька Государя, я думаю. Искорка. Не всё.