Страница 20 из 27
— Ух ты! Вот это да! — вырвалось у Вовки. — Ну, а потом?
— Потом у Васи и эти патроны кончились… Но он успел столько фашистов поубивать, что остальные уже уходить собирались. А как кончились у Васи патроны, они опять полезли. Даже кричать стали: «Рус Иван, сдавайся!»
— Не Иван, а Вася… — поправил Вовка.
— Не Вася, а рус Иван они кричали… Так фашисты всех русских солдат называли, а мы их называли фрицами…
— Почему? — удивился Вовка.
— Ох и почемучка ты, Вовка! Так называли, потому что у нас много Иванов, а у них Фрицев… И когда фрицы снова полезли и хотели Васю живым в плен взять, чтобы он им военные тайны выдал, Вася выхватил гранату и бросился к ним навстречу. Крикнул: «За Родину! Ура!» — и взорвал гранату. Сам сразу погиб, но и фрицы все до одного взорвались… А тот солдат, что был раненый, всё видел, и, когда его наши подобрали, он и рассказал, как Вася воевал с фашистами…
Тут только понял Вовка, что портрет сержанта, нарисованный красками и вставленный в рамку, перевитую чёрной лентой, был портретом сына дедушки Матвея и бабушки Марфы. А ведь Вовка и раньше слышал, что старики потому здесь и поселились навсегда, что тут у них погиб единственный сын.
— Я думал, что это сержант Куликов нарисован… — сказал Вовка виновато.
— Слава богу, хоть это ты заметил! — вздохнув, сказала Светка. — Куликов очень похож на Васю. Тебе понятно теперь, почему дедушка и бабушка, как приходят на заставу, так Куликова разыскивают… Им кажется, что это вроде их Вася.
Вечером Вовка достал альбом, карандаши и уселся рисовать картину «Бой на границе». Он долго чесал себе лоб карандашом, прежде чем провести на бумаге первую линию. Нелегко было представить себе, как это всё происходило, а нарисовать было ещё труднее. Самого Васю он нарисовал в центре картины и так, чтобы было видно его лицо и поднятая над головой граната. У его ног лежало человек пять убитых фашистов, а несколько живых, закрыв головы руками, убегали от Васи.
За грудой камней позади Васи Вовка нарисовал раненого пограничника. Он как будто хотел подняться, чтобы вместе с Васей продолжать бой. На груди у раненого Вовка нарисовал красное пятно, а на груди у Васи золотую звёздочку.
— А я не хочу посмертно!.. Хочу, чтобы было до-смертно, чтобы все знали, что он герой…
И он ещё ярче подрисовал звезду жёлтым карандашом…
— Ты это тоже Сеньке пошлёшь? — тихо спросила Света.
— Да, пошлю, — сказал Вовка.
— Пошли! — сказала Света. — Пусть знает, какие на Севере бывают герои!
…А день становился всё короче и короче. Он угасал на Севере гораздо быстрее, чем в Армавире или даже в Москве. И солнце теперь светило не каждый день. Частенько налетали тучи и дождь моросил не переставая. Пограничники поверх шинелей надевали брезентовые плащи, отправляясь уже в темноте в наряд. На дворе разливались лужи, и все ходили по дощатым мостикам. Они были проложены от казармы ко всем службам.
Чтобы не затонула лодка, Куликов вёдрами вычерпывал из неё воду — столько её наливало с неба. А лужи на заставе не просыхали, пусть солнце светило и день и два. Не то было летом. Летом тоже шли дожди и ливни бывали, но стоило прорваться сквозь тучи солнцу, и луж как не бывало.
А та самая берёзка у ворот заставы, так обрадовавшая ребят первыми зелёными листочками, первой сказала им, что лету приходит конец: у неё позолотились отросшие за лето косы. Сегодня косы позолотились, а назавтра стала она ронять под напором ветра листья, и ветер швырял их в озеро и гнал золотыми корабликами к южному берегу.
Но лес ещё не умер, ещё он баловал людей и грибами и ягодами… Не брала пока бабушка Марфа только бруснику и клюкву да ещё морошку — надо, чтобы эти ягоды морозцем тронуло, тогда сладость у них появится. Хотя грибы подходили к концу, но их ещё было вдоволь, как говорила бабушка Марфа, — хоть косой коси. Она всё сетовала — столько добра пропадает в лесу!
— Была б у меня такая волшебная сила, покликала бы я — и все грибы за мной, как цыплята, на заимку пришли, а я бы их все до дела довела. Сколь бы я людей грибками попотчевала, а? А так, куда ж их девать? И для себя насолила и насушила, и солдатикам в запас. Будут лапшу они с грибками есть и солёненькими когда побалуются…
…И вдруг наступил день, грустный для Вовки день, когда Светка появилась перед ним в новеньком коричневом платье, в белоснежном фартуке, с портфелем в руке.
— Ну как? Идёт мне форма? — спросила она.
— Идёт… — ответил сразу почему-то оробевший Вовка. — Значит, уезжаешь?..
— Уезжаю! — как-то даже весело ответила Светка. — Мы уже все вещи уложили, и скоро будут запрягать.
— А букварь ты не забыла? — спросил Вовка, не зная, что говорить.
— Кажется, нет… Но можно проверить… — ответила Светка, положила портфель на стол и открыла его.
Конечно, букварь был на месте, на месте были и тетрадки, пенал с ручками и карандашами и всё прочее школьное снаряжение. Смотрел на все эти богатства Вовка и чувствовал, как щемит у него в груди. И не только от того щемило в груди, что оставался он один на заставе — об этом он как-то и не думал в это время, — щемило, пожалуй, от зависти и обиды, что Светка уже имела право на портфель, на форму, а у него этого права пока не было…
— Ты так вот и будешь всегда в фартуке ходить?
— А как же? Это же форма… Солдаты ходят когда-нибудь без формы?
Вовка не знал, про что бы ещё спросить Светку, о чём вести разговор. Как только она обрядилась в форму, так между ними точно встал кто-то невидимый, встал и мешает им и дружить и ссориться, встал и сказал: «Не о чем вам больше разговаривать! Она школьница, а ты ещё дошкольник, у неё свои теперь заботы, а ты оставайся при своих… И ничего с этим не поделаешь!»
За окном прогремели колёса подводы, вошёл Светкин отец, взял чемодан и сказал: «Ну, поехали!» — и Светка стала торопливо, не попадая руками в рукава, надевать пальто, нахлобучивать на голову красный берет. Схватив портфель, выскочила из комнаты, точно боясь, что подвода уедет без неё… На Вовку она только мельком взглянула. И лишь в последнюю минуту, уже на подводе, убедившись, что без неё не уедут, наклонилась к Вовке и спросила:
— А мне ты будешь письма рисовать?
— А ты будешь?
— Как только выучусь писать, так и напишу…
— Ладно… Я тоже буду рисовать… — как-то смущённо улыбнулся Вовка.
Солдат-кучер тронул лошадей, подвода качнулась, Светка и Клавдия Петровна стали прощаться, провожающие тоже замахали руками, поднял руку и Вовка. Он так и простоял с поднятой рукой, пока подвода не скрылась в лесу. Провожающие разошлись, а он остался у ворот и всё смотрел на дорогу. Неужели больше не мелькнёт среди стволов елей и берёз красный Светкин берет?
Кажется, он только теперь осознал, что остался один на заставе, что больше не увидит Светку, не услышит её голоса. У него ещё звучало в ушах: «А мне ты будешь письма рисовать?» И что же, до самых каких-то зимних каникул он не услышит ни одного слова от неё? Да как это может быть, что Светки не будет рядом с ним?..
Вот стоит лес, в котором они со Светкой знают каждое дерево, каждый куст… Лес стоит, а Светки нет… Вот озеро морщинится под солнцем… Но на берегу нет Светки, и она не придёт, сколько ни свисти, ни смотри на её окна!
Никуда не делся и спортгородок. Бревно, «конь», перекладина, «мышеловка» — всё на месте… Но разве без Светки интересно пробежать по бревну, подтянуться на турнике, оседлать «коня»?
Мама позвала его обедать. Он тихо сидел за столом, ел, не замечая, что ест. Не видел Вовка, что мать переглядывается с отцом и вздыхает. Он даже не слышал, о чём они говорили: в ушах всё ещё слышались слова Светки: «Как выучусь, так и напишу тебе письмо».
«Что она сейчас делает? Наверно, открывает и закрывает свой портфель. Качается на подводе и разглядывает картинки в букваре…»
— А у меня почему-то нет портфеля с букварём… — неожиданно сказал Вовка.
— Придёт время — всё будет! — пообещала мама.