Страница 88 из 89
Он не спеша прошел по комнате и сел на диван. Прямо перед ним разбрызгивала фонтаны света пирамидка. Инек протянул было к ней руку, но потом передумал. Что толку? Если за долгие годы ему так и не удалось разгадать ее секрет, почему это должно произойти сейчас?
Милая вещица, но бесполезная.
Интересно, как там Люси, подумал Инек, и тут же ответил сам себе: наверняка с ней ничего теперь не случится. А ему снова надо работать, а не рассиживаться. Дел полно. Да и время его отныне уже не будет принадлежать ему одному, потому что Земля вот-вот постучится в дверь. Конференции, встречи и тому подобное… Через несколько часов здесь уже, возможно, появятся газетчики. Впрочем, Улисс обещал вернуться помочь, и, может быть, с ним прибудут другие инопланетяне.
Сейчас он чего-нибудь поест, а потом примется за работу. Если не ложиться спать, можно много успеть.
Одинокими ночами так хорошо работается… А сейчас ему и в самом деле одиноко, хотя именно сегодня одиночеству положено бы отступить — ведь теперь все изменилось. Теперь у него есть и Земля, и Галактика, и Люси, и Улисс, и Уинслоу, и Льюис, и старый философ-веганец, что спит под каменным надгробьем.
Инек поднялся, прошел к столу и, взяв в руки статуэтку, которую подарил ему Уинслоу, принялся рассматривать ее, медленно поворачивая в свете лампы. В деревянной фигурке человека тоже чувствовалось одиночество — теперь он это увидел, — одиночество путника, шагающего бесконечно долгой дорогой.
Но ведь по-иному и быть не могло. Он должен был идти один. Выбирать тут не приходилось, потому что этого требовала работа. И теперь она… нет, не закончена, поскольку сделать нужно еще очень много. Но закончилась ее первая часть, и уже начинается вторая.
Он поставил статуэтку на место и вспомнил, что не успел отдать Уинслоу кусок древесины, который привез ему путешественник с Турбана. Кстати, теперь можно будет рассказать ему, как здесь оказались все эти деревяшки. Они могут даже вместе пройтись по дневникам и выяснить, когда и откуда попала на Землю каждая из них. Уинслоу это занятие наверняка понравится.
Инек услышал шорох шелка и резко обернулся.
— Мэри! — воскликнул он.
Она стояла на границе падающего от лампы света, и всполохи, разбрасываемые пирамидкой, делали ее похожей на сказочную фею. Да, пронеслось у него в голове, именно так, потому что утерянная сказочная страна вдруг вернулась обратно.
— Я чувствовала, что должна прийти, — сказала Мэри. — Тебе было одиноко, Инек, и я не могла не вернуться.
Да, не могла. Возможно, так оно и есть. Очевидно, создавая ее образ, он невольно запрограммировал в нее стремление быть рядом с ним, когда ему одиноко.
Ловушка, подумал он; ловушка, из которой ни он, ни она не могут вырваться. Вместо свободы воли — абсолютная точность механизма чувств, им же самим и созданного.
Ей не следовало возвращаться, и, наверное, она знала это не хуже его, но ничего не могла с собой поделать. Неужели так будет вечно?
Инек стоял неподвижно, словно окаменев: всей душой он рвался к ней и в то же время остро осознавал ее иллюзорность.
Первой сделала шаг в его сторону Мэри. Вот она уже близко и сейчас должна остановиться — ведь ей так же, как ему, известны правила игры и так же больно признавать, что она всего лишь иллюзия.
Но Мэри не остановилась и подошла так близко, что Инек уловил исходивший от нее легкий запах яблоневого цвета. Она протянула руку и коснулась его запястья.
Не сделала вид, а на самом деле коснулась! Он почувствовал прикосновение ее пальцев, их прохладу.
Инек стоял неподвижно, и ее рука лежала на его руке.
«Всполохи света! — догадался он. — Пирамидка, сложенная из шариков!»
Ну конечно же! Инек сразу вспомнил, кто подарил ему эту игрушку — путешественник с одной из тех планет в системе Альфарада, где обитали чудотворцы. С помощью их книг он и освоил искусство сотворения иллюзий. Путешественник хотел помочь ему и подарил пирамидку, а он тогда не понял ее назначения. Вернее, они не поняли друг друга, что, в общем-то, случается нередко. В галактическом Вавилоне очень легко ошибиться или просто не найти нужных знаний.
Пирамидка оказалась несложным, но очень занятным механизмом — своего рода фиксатором, превращавшим иллюзии в реальность. Нужно лишь придумать что-то, а затем включить пирамидку, и созданное воображением становится таким же реальным, как окружающий мир.
Только себя все равно не обманешь, потому что иллюзия всегда остается иллюзией…
Инек потянулся к Мэри, но она отпустила его руку и медленно шагнула назад. В комнате повисло тяжелое молчание — ужасное, пронзительное молчание одиночества. Шарики в пирамидке продолжали вращаться, разбрасывая радужные огоньки, и по стенам все так же бегали, словно юркие мыши, цветные всполохи.
— Прости, — сказала Мэри, — но это все равно бессмысленно. Самих себя не обманешь.
Инек стоял, не в силах вымолвить слово.
— Я так ждала… мечтала и надеялась, что когда-нибудь это произойдет.
— Я тоже, — произнес Инек. — Хотя я никогда не думал, что такое возможно.
Видимо, в этом все и дело. Пока ничего подобного не могло случиться, оставалась возможность предаваться романтическим мечтам о далеком и недоступном. Да и романтическими они казались только потому, что были несбыточными.
— Словно ожившая кукла… — проговорила Мэри, — или любимый плюшевый мишка. Прости, Инек, но нельзя же любить куклу или плюшевого мишку, которые вдруг ожили. Ты всегда будешь помнить, как было раньше: кукла с глупой нарисованной улыбкой, медведь с торчащей из шва ватой…
— Нет! — вскричал Инек. — Нет же!
— Мне жаль тебя, — сказала Мэри. — Тебе будет нелегко. Но я ничем не могу помочь. Тебе предстоит долгая жизнь наедине со своими воспоминаниями.
— А как же ты? Что ты собираешься делать?
Не у него, а у Мэри хватило духу признать истинное положение вещей, посмотреть правде в лицо. Но как она смогла почувствовать, понять?
— Я уйду, — ответила Мэри. — И никогда больше не вернусь. Даже когда буду очень нужна тебе. По-другому не получится.
— Но ты же не можешь уйти. Мы с тобой в одной ловушке.
— Как странно все случилось, — сказала она. — Мы оба оказались жертвами иллюзии.
— И ты тоже?
— И я. Точно так же, как ты. Ведь ты не можешь любить куклу, а я не могу любить мастера, ее изготовившего. Раньше нам обоим казалось, что это возможно, а сейчас, когда стало понятно, что это не так, мы все еще тянемся друг к другу и от этого мучаемся и страдаем оба.
— Если бы ты осталась… — сказал Инек.
— Чтобы потом возненавидеть тебя? Или, еще хуже, чтобы ты возненавидел меня? Пусть уж лучше мы оба будем страдать. Это не так страшно, как ненависть.
Она шагнула к столику, схватила пирамидку и подняла ее над головой.
— Нет! Только не это! — закричал Инек. — Не надо, Мэри!..
Пирамидка засверкала, кувыркаясь в полете, и ударилась о каминную кладку. Огоньки погасли, и, раскатившись по полу, зазвенели осколки.
— Мэри! — крикнул Инек, бросившись вперед, в темноту.
Но ее уже не было.
— Мэри! — вскрикнул он снова, даже не вскрикнул, а простонал.
Мэри ушла и никогда уже не вернется к нему.
Даже когда ему очень захочется ее увидеть, она все равно не придет.
Инек стоял в безмолвии станции, прислушиваясь к голосу прожитых лет.
Жизнь тяжела, говорил голос. В жизни нет легких путей.
И та девушка, дочь соседа-фермера, что жила чуть дальше по дороге, и красавица южанка, которую он видел, проходя в строю солдат мимо ее поместья, и теперь Мэри — все они ушли из его жизни навсегда.
Он повернулся и, тяжело ступая, пошел к столу, к свету. Постоял, окидывая комнату взглядом. Здесь вот на этом самом месте, где стоит сейчас стол, раньше была кухня, а там, где камин, — гостиная. Дом переменился, и уже давно, но Инек ясно видел его прежним, словно это было еще вчера.
Однако те дни ушли, и вместе с ними люди.
Теперь он остался один.