Приносящая надежду

Из леса вылетело черное чудовище и вцепилось зубами жутковатого вида в руку с кинжалом. Верзила, которого окончательно из строя не вывели даже два прямых попадания, завизжал ничуть не слабее, чем Лена. Гару выплюнул руку и вцепился в горло – и визг захлебнулся. В следующую секунду Гару уже бестолково тыкался Лене в лицо, яростно работая языком и периодически отвлекаясь на то, чтоб лизнуть и шута. Через несколько минут примчался Маркус – как был полуголый, зато с мечом в руке.

– Здорово, – обрадовался шут. – А ты как? Крики услышал?

Убедившись, что они не при смерти, Маркус плюхнулся на траву. Розовый язык Гару прошелся и по его щеке.

– Нет. Я вообще не знаю… Просто понял, что с вами… Еще раз одни в лес пойдете… Что это за скоты?

– Нне зннаю, – высоким голосом сказала Лена. Мужчины немедленно всполошились, Гару еще активнее зачавкал, облизывая Лене все, что подворачивалось под язык, шут успокаивающе взял ее за руку, а Маркус, подумав, ликвидировал истерику в зародыше, показав Лене кулак. Скоро подоспели эльфы, которых встревожил внезапный побег Маркуса. Они едва не подрались за право нести Лену на руках, но она отказалась, потому что болевший бок вовсе не мешал переставлять ноги. Тогда они принялись за нападавших. Покойников было два, и оба истекли кровью: одному только что перехватил горло Гару, а вторым был тот придурок, у которого не хватило ума перетянуть руку собственным же ремнем, он так и смотрел на рану, пока не умер. Четверо были живы, потому что в общем вое даже Лена отчетливо различала четыре голоса. Чудный квартет. Шут хихикнул:

– Я бы к ним тоже присоединился. Горит – хуже, чем он иссушающего огня, ей-богу. Пойдем, Лена? Да не переживай, я даже хромать не буду. А эльфы этих доставят.

– Или перережут, – с философским равнодушием поправил Маркус. Не перережут. Накостыляют, возможно, но непременно доставят если не в Сайбу, то к Лиассу. Они демонстративно соблюдали человеческие законы, а законы Сайбии карали самосуд, если удавалось его доказать. А удавалось редко.

Маркус взял ее под руку, потому что она пошатнулась. Вот интересно, почему стукнули в бок, а кружится голова? И тошнит еще… Но ноги переставляются, значит, все нормально. Шут действительно практически не хромал. Нога огнем горит, и, может быть, руки – он же выдавливал кровь… И это я в него попала.

Шут поцеловал ее в уголок губ.

– Выкинь эти глупости из головы. Они бы меня убили, если не ты. В лучшем случае покалечили бы. Сейчас доберемся до дома, ты промоешь ранку своим отваром, и все пройдет. В конце концов, так или иначе пройдет через несколько часов, ты же знаешь. Это безвредно.

– Рассказать-то можете? – спросил Маркус. – Это что, Делиена их угостила? Ай молодец.

– А если бы я ему попала не в ногу?

– А если бы на него напал бешеный бегемот? – передразнил Маркус. – Попала же в ногу.

– По касательной, – уточнил шут, – неглубоко. Если бы не жгучка, я б и не заметил. Ты сразу двоих из строя вывела. И еще двоих потом. Ты – четверых, а я только двух. Понимаешь, что спасла нас обоих?

– Не понимает, – вздохнул Маркус, – а вот если ее ущипнуть как следует?

– Не надо, – не позволил шут, – он ее ударил, ей и так больно.

До дома было около получаса ходьбы, но Лена еле доползла. Ребра все-таки целы. Наверное. Она запретила впадать в панику, бежать за лекарем и тем более мчаться в Тауларм. Шут и Маркус одобрительно переглянулись. Все правильно. Справляться своими силами, лечиться лекарствами, если не помогает – магией, драться мечом, если не получается – магией, а если уж совсем не получается, брать за руки Аиллену и ждать, когда она поможет сбежать. В следующем Странствии будет именно так. Пусть дожди, пусть война, пусть мороз, нельзя просто бездумно скакать из мира в мир. Не то чтоб она ощущала потребность в трудностях, упаси бог, но Странствие не должно быть всего лишь прогулкой. Неспроста сестрички ходят только пешком и никак не только летом. Она и так облегчила себе жизнь, насколько это вообще возможно: обзавелась носильщиками-добытчиками-защитниками…

Нейтрализатор был у нее приготовлен, хранился на холоде в плотно закупоренной баночке. Так он оставался пригодным почти месяц. Она промыла ранку (и в самом деле поверхностную) с помощью сделанного по ее заказу еще в Тауларме подобию шприца, и шут быстро довольно заулыбался: действовал отвар так же быстро, как и кашица с прозаическим названием «жгучка». Порез на руке даже зашивать было не нужно, Лена тоже промыла его, смазала своим бальзамом и крепко перевязала. Лечить разбойников ей не дали эльфы («Пусть помучаются, Светлая, это чепуха, не смертельно и даже не опасно, пройдет»), она и не стала настаивать.

Труднее всего оказалось снять платье. Руки упорно не поднимались, потому пришлось снимать его через ноги. Синяк был впечатляюще багровым. Шут осторожно помял ей бока, прислушался и не очень уверенно сказал:

– Вроде бы не сломано. Но ты все ж скажи, где мазь держишь. Хуже точно не будет. А то, может, позовешь Владыку?

– Ага. Владыка, я пальчик порезала и коленку ушибла…

– Как знаешь. В общем, неопасно, но тебе будет больно.

– Сам говоришь, что у меня мази чудодейственные.

– Говорю, – засмеялся он. – Давай-ка полежи…

Лена, не споря, забралась под одеяло. Если дышать неглубоко и не шевелиться, то и вовсе даже ничего. Нет переломов. Все-таки нет. Субъективные ощущения можно не учитывать, потому как повышенной терпеливостью к боли она никогда не отличалась, а уж философским отношением к ней особенно.

Странно. Внезапно сформулировавшиеся самотребования к собственным будущим Странствиям казались нерушимо правильными. Может, внушил кто? Надо будет потом поговорить об этом с кем поумнее и поопытнее, хоть с Лиассом, хоть с драконом…

Она уснула, хотя был белый день, и благополучно проспала до рассвета. До предрассветного холода, точнее. Отчего-то это было самое холодное время суток, даже в доме начинали стучать зубы. Рядом неслышно дышал шут, он был теплый, и Лена прижалась к нему битым боком. От движения стало больно, а потом нормально, особенно когда он, не просыпаясь, обнял ее. И ничего больше не надо. Малюсенькую комнатку, набитый свежим сеном матрац (и никаких тебе ароматизаторов и освежителей воздуха), кусок хлеба с сыром, родниковую воду и ощущение, что он рядом. Лена поразмышляла, почему шут так переживает, что у них не может быть детей, ведь больше, чем она… Впрочем, это довольно просто: ее страдания на эту тему приутихли по достижении критического для материнства возраста: после тридцати пяти она уже не хотела рыдать о своей загубленной жизни, глядя на маленьких детей. Потому что было поздно. А шут – мужчина, ему никогда не поздно. Знал он о том, что навсегда лишается возможности иметь детей, когда соглашался на коррекцию? Знал, наверное. В двадцать два года инстинкт отцовства еще может спать крепчайшим сном. Потом он не встречал женщин, от которых хотел бы иметь детей, пока не заметил в огромной тесной толпе растерянную неуклюжую тетку в черном платье… Маркус тогда решил, что шут видит Странниц, как и он сам, даже когда те не хотят быть узнанными. А он не видел. Ему неинтересно было, Странница Лена или нет. Он даже не понял, почему обратил на нее внимание.

Какая она одинокая. Ну посмотри на меня, сестра, и тебе станет полегче. Одиночество в толпе – это немногим знакомо и понятно. Увидела, конечно, меня трудно не увидеть, только все равно… не так увидела. Почему такая растерянная? Что-то случилось. Она не поглазеть на казнь пришла, ей неинтересно любоваться, как шут встанет на колени и попросит милости. Не нравится ей, когда людей ставят на колени. Даже интересно, чем это может кончиться. Ух, какие лица. Как увлекательно, как зрелищно: стеклянный крест, чистая рубашка – чтоб кровь виднее была… Говорят, эти плети рвут кожу даже через куртки. Больно, наверное. Да что это я – наверное… Наверняка. Ну-ну. Любуйтесь. Сладостно, когда кого-то унижают, греет мысль: а не меня… есть только хочется. Вот сейчас как забурчит в животе на всю площадь, Карис мастер в усилении звука. Зачем крест ставят стеклянный? Ну и прочный, а что, бывало, что кто-то ломал деревянный? Ага, выворотил из помоста, хрястнул о колено – и ну махать половинкой. Хотя зрелище красивое – он же прозрачный, я словно к воздуху привязан.