Галя

Неудержимые, столько времени тщетно подавляемые слезы собираются выкатиться из печальных глаз: брызнули и остановились, светлые и крупные, как дождевые капли, упавшие на пару громадных черных вишен.

«Что это? Дядя Миша… Идет! Не забыл! Милый, милый дядя Миша!..» Радость перехватывает дыхание.

— Куда же ты, Галочка, запропастилась? Я ее ищу, бегаю, и в Надину комнату, и в Лелину, и в кухню. Прямо пятки себе из-за нее оттоптал, а она стоит себе и знать нас не хочет! Я ее жду, подарки ее ждут, кто-то на столе сидит и даже плачет. Да-да, плачет, — подтверждает он, видя любопытством и восхищением заискрившиеся при слове «подарки» глазенки. — А она себе тут в прятки со мной играть вздумала, негодная девчонка!

— Ну, за это вот тебе наказание: сию минуту одевайся и едем. Да-да, именно едем, потому что пешком не поспеем, слишком долго ты заставила себя ждать. Остальные дети уже танцев требуют!

Через минуту Галя оказалась в пестрой юбочке, рябенькой кофточке с крылышками и в громадном красном петушьем гребне на голове.

— Вот Галочка и петухом стала! Да каким важным, просто прелесть! — одобрил Михаил Николаевич. — Ну-с, петушок мой, петушок, золотой гребешок, едем! И на всех парах!

Не успела восхищенная, преобразившаяся от радостного возбуждения девочка оглянуться, как дядя Миша, подняв ее, посадил себе на правое плечо и вихрем понесся через столовую и гостиную к елке и заповедному столику, где, по его уверению, «кто-то плакал».

Оказалось, однако, что и ему не всегда можно вполне доверять. На этот раз, например, он прямо-таки налгал: никто решительно не думал плакать, наоборот — посреди предназначенного для Гали столика сидела большущая белокурая кукла в голубом платье и так улыбалась, что показывала четыре прелестных белых зубка.

— Видишь, смеется. Увидела тебя и сразу слезы высохли, как не бывало, — вывернулся хитрый дядя Миша. — Но бери ее скорее, а то, чего доброго, опять заревет, — торопил он.

— Это… Это мне?

Не веря своему счастью, девочка словно окаменела на плече Таларова. Глаза ее горели, как звезды, и вся она в своем красном колпачке казалась очаровательнее самой красивой в мире куклы.

И вдруг эта большая живая игрушка крепко-крепко обвила ручонками шею Таларова, прижалась своей разгоревшейся смуглой щечкой к его лицу.

— Миленький!.. Миленький!.. Спасибо!.. Мерси… Миленький… Дорогой! — лепетала она отдельные, срывавшиеся с языка слова благодарности.

— Чья эта прелестная девочка? — краем уха слышит возле себя Галя незнакомый голос.

— Кто? Эта? Вы находите ее хорошенькой? — раздается пренебрежительно-удивленный вопрос Марьи Петровны.

— То есть она не только хорошенькая, она очаровательная. Эти глазенки, этот ротик, эти кудряшки! Я ее никогда не видела. Кто же она? — настаивает гостья.

— Она в самом деле вам нравится? А по-моему, превульгарное лицо. Впрочем, откуда ей и быть другой? Ведь она из такой среды: это дочь нашей экономки, — роняет Таларова.

Было что-то такое обидное, особенное в тоне, которым Марья Петровна произнесла эти слова, что повернувшееся в ее сторону личико Гали сразу точно потухло. Но рядом с ней был он, ее ненаглядный, дорогой дядя Миша. Он понял своим добрым сердцем, что почувствовало это только что беззаботно обнимавшее его, сразу спугнутое маленькое существо.

— Да, да, — поспешил вмешаться он, — это моя большая приятельница и любимица, Галочка, дочь нашей глубокоуважаемой Настасьи Дмитриевны, так сказать, каменной горы, на которой зиждется все наше благополучие. Золотой человек! Вот и Галочка такая же, а ученая будет! Еще ученее своего папы. Я думаю, прямо в профессора махнет. Учится великолепно. Правда, девочка? — обратился он к ребенку.

И опять засветились опечаленные глазки. От теплых слов этого доброго волшебника, точно от прикосновения магической палочки, вновь нахлынуло беззаботное детское веселье, на минуту спугнутое жестким замечанием.

— Что это, право, дядя, ты все с Галей да с Галей! Вот с нами, небось, никогда так не носишься! — недовольная произведенным красотой ребенка впечатлением, укоряла Таларова Леля.

— О, если речь идет лишь о том, чтобы «поноситься» с тобой, то пожалуйте, милости просим! Угодно? — насмешливо подставил он племяннице плечо, с которого спустил на пол девочку.

Леля сердито и негодующе сверкнула в его сторону глазами, сделав презрительную мину.

— Ой, ой, племянница, пощади! Не испепели дотла своим презрением, смилуйся! Может, я сегодня еще пригожусь кому-нибудь. Как ты думаешь, Галочка, пригожусь? А ты, Надя, какого мнения? Ну-с, детвора, polka générale [12]! — и Михаил Николаевич весело вмешался в пеструю детскую толпу.

Хорошо помнит Галя и другую, сперва грустную, потом по мановению жезла того же доброго волшебника ставшую такой радостной пору своей жизни. Это была та осень, когда после целого лета усиленных занятий Надю решили отвезти в ближайший губернский город, в гимназию, где уже училась Леля.

Галя ходила как в воду опущенная: с переселением Нади для нее должны были наступить бесцветные серые будни. Мало того, что она теряла любимую подругу, но с ее отъездом неизбежно прекращались всякие занятия и учение. А книги так манили девочку! Насколько они пугали Надю, настолько привлекали Галю.

— Противная эта гимназия! — ворчала Надя. — Будут всякой гадостью душить, только и делай, что сиди да долби разную ерунду. Одно хорошо: девочек много, уж наиграюсь да нашалюсь на переменках вволю! А может быть, гимназистки там все такие же кислятины, как наша Леля? Тогда я сбегу, в реку, в поле, в лес, куда глаза глядят, но сбегу. Эх, Галочка, вот если бы тебя со мной пустили, это было бы дело другое. Попросись, а? Попроси хорошенько свою маму! — соблазняла она.

А у бедной Гали, что называется, кошки на сердце скребли. Гимназия! Да ведь это ее мечта, самая большая, самая заветная. Она бы на все согласилась, лишь бы попасть в гимназию. Но все-таки маму свою она не попросит. Нет, нет! Она знает, как грустит сама мать, что не может отдать туда свою девочку, помнит, сколько раз уже они втихомолку вместе поплакали об этой невозможности. В состоянии ли была бедная женщина из своего скудного жалованья экономки обуть, одеть и заплатить за обучение дочери?

И вдруг в один памятный, темный уже июльский вечер Михаил Николаевич, как это иногда случалось с ним, зашел посумерничать в их комнату.

— Что ж, Галочка, и ты в дорогу? — неожиданно обратился он к девочке и на недоумевающий ее взгляд пояснил: — Да, с Надей вместе держать экзамен. С шиком ведь выдержишь, уж за кого-кого, а за тебя я спокоен, поступишь.

Горячая радость вспыхнула в сердце ребенка, но сейчас же потухла.

— И не говорите, Михаил Николаевич, это наше с Галюней больное место, мечта наша, да, сами поймете — мечта безнадежная, — вздохнула Настасья Дмитриевна. — С моих ли достатков? Отказала бы, во всем себе отказала бы, не это мне страшно. Но ведь содержание да учение ее обойдутся раза в полтора дороже, чем я всего жалованья получаю. Уж думала я, гадала — да что ж? — на нет и суда нет.

— Нет, дорогая моя Настасья Дмитриевна, вопрос этот нужно хорошо обдумать. Гале необходимо учиться. Девочка она способная, кончит курс — у нее на всю жизнь обеспеченный кусок хлеба. Вы не волнуйтесь, я посоветуюсь кое с кем, переговорю, авось устроим.

И он действительно все устроил, этот чудесный, милый дядя Миша.

Когда он завел на эту тему разговор с невесткой, та накинулась на него за новую «дикую» затею.

— Помилосердствуй! К чему эта гимназия? Не всем же барышнями делаться, нужны и портнихи, белошвейки. Поучилась немного, и хорошо, и довольно с нее. Зачем выбивать девчонку из колеи? — запротестовала Та ларова.

— Вот именно, чтобы не «выбивать» Галю из учительской среды и пустить ее по дороге отца, я и настаиваю на определении девочки в гимназию. Такого даровитого ребенка грех держать под спудом, ее нужно поставить на широкий путь, дать на просторе развиваться ее способностям. Впрочем, пожалуйста не стесняйся; если тебе неприятна совместная жизнь Гали с твоими детьми, девочку можно иначе устроить. Я предложил, имея в виду твой же интерес — близость Гали к Наде в стенах гимназии и вообще в учебное время; ошибся — извини.

12

… все танцуем польку! (франц.)