Горизонт

Безмолвие, тщетные телефонные звонки в холле, стук пишущей машинки Маргарет — она как всегда заканчивала очередной «отчет», — все усугубляло впечатление Босманса, будто длится сон наяву.

Они шли к метро под аркадой Пале-Рояля, не встречая прохожих. Босманс помнил все витрины на пути к станции, и его занимал вопрос, сохранился ли хоть один из тех магазинчиков. Там торговали и цветами, и коврами, и дамским бельем (в частности, эластичными поясами для чулок по моде прежних дней), была парикмахерская, несколько кабин телефонов-автоматов, а в конце ряда — помост с кожаными креслами, куда усаживались мужчины, чтобы выходцы из Северной Африки почистили им ботинки, скорчившись у их ног. В начале галереи висел таинственный, с детства непонятный Босмансу указатель со стрелкой: «W. —С. ЧИСТИЛЬЩИКИ.»

Однажды вечером он и с Маргарет уже миновали помост «W.—С. ЧИСТИЛЬЩИКОВ» и направились к лестнице, ведущей к платформам метро, как вдруг она испуганно схватила его за руку. И зашептала, что видела Бойаваля, ей показалось, будто тот сидит в кожаном кресле и ему чистят ботинки.

— Подожди минутку, — сказал Босманс. Он оставил ее у лестницы, а сам твердым шагом двинулся к «W.—С. ЧИСТИЛЬЩИКАМ». У них был всего один клиент, худой, в бежевом пальто. Черноволосый, лет тридцати, с изможденным лицом, но, судя по виду, вполне преуспевающий. Эдакий владелец гаража на Елисейских Полях или даже ресторана в том же престижном месте. Он курил сигарету, а седой человечек, встав перед ним на колени, начищал до блеска его ботинки — и эта картина совсем не понравилась Босмансу, более того, она возмутила его до крайности. Зачастую беспредельно мягкий и застенчивый, он иногда внезапно впадал в ярость и буйство. Через мгновение его рука тяжело опустилась на плечо незнакомца и крепко сжала его. Тот посмотрел на него в замешательстве:

— Немедленно отпустите меня!

Голос прозвучал уверенно, в нем слышалась угроза. Босманс желал всеми силами души, чтобы неприятный тип и вправду оказался Бойавалем. Он любил смотреть в лицо опасности. Несколько ослабив хватку, спросил:

— Вы мсье Бойаваль, не так ли?

— Вовсе нет.

Мужчина поднялся и приготовился защищаться.

— Вы уверены? — спокойно продолжал Босманс. — Уверены, что вы не Бойаваль?

Он был на голову выше незнакомца, к тому же значительно превосходил его в весе. Тот наконец осознал это. И словно онемел.

— Нет так нет, ничего не поделаешь.

Босманс вернулся к Маргарет, ожидавшей его у лестницы. На ней лица не было.

— Как ты с ним сладил?

— Это не он.

На платформе они разом опустились на скамейку и стали ждать поезда. Он обратил внимание, что у Маргарет слегка дрожат руки.

— Господи, ну почему ты его так боишься?

Она не ответила. Он снова пожалел, что незнакомец оказался не Бойавалем. Ему хотелось покончить с этой историей раз и навсегда. Как глупо, в конце концов, постоянно повсюду ощущать угрозу, невидимое присутствие опасного человека, причем она упорно молчит, что именно внушает ей ужас! Сам Босманс ничего не боялся. Во всяком случае, он без конца повторял это Маргарет, чтобы ее успокоить. Если с детства имеешь дело с огненно-рыжей женщиной и священником-расстригой, тебя уже никто не напугает. Он и теперь, сидя рядом с Маргарет на скамейке, внушал ей эту мысль. Чтобы отвлечь ее, описывал странную пару во всех подробностях: мужчина подстрижен коротко, бобриком, у него ввалившиеся щеки, жесткий испытующий инквизиторский взгляд; женщина в афганской куртке всегда надменна, вздергивает подбородок, словно трагическая актриса, — время от времени он по-прежнему встречает их случайно на улице и смело дает отпор… Она слушала-слушала и наконец улыбнулась. Босманс уверял, что все это не так уж важно, ни те двое, что при каждом удобном случае выражают ему неприязнь, неизвестно за что, и требуют денег, ни Бойаваль, ни кто-то другой не в силах причинить им вред. Когда угодно они вдвоем могут уехать из Парижа, и перед ними откроется бескрайний горизонт. Они свободны. Она кивала, будто бы соглашалась с ним. Они долго сидели на скамейке, а мимо проходили поезда.

Во сне кто-то нашептывал ему: «Далекий Отёй, дивный квартал моих величайших печалей», — и он сразу записал эту фразу в черный блокнот, зная наверняка, что слова, подслушанные во сне и поразившие тебя, или оказываются сущей бессмыслицей, стоит проснуться, или бесследно забываются, хоть ты и клялся запомнить их навсегда.

В ту ночь ему приснилась Маргарет Ле Коз, а это случалось редко. Они сидели вдвоем в баре Жака Алжирца за столиком рядом с распахнутой настежь дверью. Яркий летний вечер, закатное солнце било Босмансу в глаза. Он не знал, какой Босманс ему привиделся: нынешний или прежний, юноша двадцати одного года. Скорее всего, тот, молоденький. Иначе Маргарет смотрела бы на него отчужденно, не узнавая. Ясный золотой свет заливал все вокруг, проникая с улицы сквозь раскрытую дверь. Ему вспомнилось подходящее словосочетание, вероятно, название книги: «Дверь, ведущая в лето». На самом деле они с Маргарет встречались зимой, студеной, бесконечной, как ему тогда казалось. В бар Жака Алжирца — свое надежное прибежище — прятались от вьюги; он не помнил, чтобы они бывали там летом.

В своем сне он заметил одну странность: летнее солнце освещало вполне достоверную картину — улицу, лица, все, что окружало их в ту пору. А вдруг он увидел прошлое в истинном свете, вдруг они вдвоем действительно оказались на солнечной стороне? Но почему он тогда исписал две тетради мелким убористым почерком, что выдает затаенную тревогу и мучительное ощущение удушья?

Похоже, он нашел объяснение: когда живешь день за днем, от зыбкой изменчивой повседневности ждешь подвоха. К примеру, Маргарет на каждом углу мерещился Бойаваль, а Босмансу — злокозненная пара; он не понимал, за что они преследовали его со злобой и презрением; лежи он мертвый на мостовой с пулей в груди, эти двое не постеснялись бы обшарить его карманы. Однако на отдалении, по прошествии многих лет, опасения и смута повседневности неразличимы, стерты, устранены, как помехи, мешающие слушать по радио хрустальное пение. «Ну да, когда я теперь вспоминаю молодость, я будто вижу тот сон: мы с Маргарет сидим друг напротив друга, залитые ярким, ясным, непреходящим светом. То же самое нам пытался втолковать философ, которого мы повстречали однажды вечером на Данфер-Рошеро. Он говорил:

— Повседневность изменчива, ненадежна… М-да? Вы с беспокойством ожидаете, что принесет вам будущее… М-да? Но время идет, и будущее становится прошлым… М-да?»

По мере того как он развивал свою мысль, неуверенное мычание в конце каждой фразы становилось все более затяжным и мучительным.

Когда Босманс спросил Маргарет, зачем она поселилась в далеком Отёе, та ответила:

— Здесь безопасней.

Он тоже сбежал чуть ли не на край света, за Томб-Иссуар, спасаясь от злобной пары преследователей. Но они разузнали его новый адрес, и как-то вечером мать принялась стучать кулаком в его дверь, а ее спутник, как всегда, ждал снаружи. Назавтра Томб-Иссуар и Монсури больше не казались ему безопасными, как прежде. Входя в дом, он оглядывался по сторонам; поднимаясь по лестнице, боялся, что те двое затаились в темном коридоре напротив его двери. Через несколько дней страх прошел. Он переехал на улицу Од в другую комнату, неподалеку от прежней. Как сказал бы философ: к счастью, беспечность юности тоже нельзя сбрасывать со счетов, верно, м-да? Бывали ведь и погожие дни, когда Маргарет не смотрела на него затравленно и безотрывно.

Далекий Отёй… Он рассматривал миниатюрный план Парижа на последних страницах своего черного блокнота. Ему всегда верилось, будто в сердце некоторых кварталов можно поныне отыскать людей, встреченных в юности, не постаревшими и не изменившимися с годами. Они живут в параллельном мире, неподвластные времени… Где-то в тайниках, изгибах пространства Маргарет и другие существуют такими же, какими были прежде. Чтобы добраться до них, нужно знать потайные ходы, дворы, угадать, где находятся не нанесенные на карту улицы, что на первый взгляд кажутся тупиками. Во сне он точно знал, как туда проникнуть, как дойти от той или иной станции метро. Однако, проснувшись, не спешил проверить указанный ему маршрут в реальном Париже. Вернее, не решался.