Остров

Два дня она терзала отчаянно мигавший компьютер. На третий день она позвала Гиптия. Тот извлек космические таблицы и залез в них, обхватив руками оттопыренные уши. Атланты поняли, что происходит что-то важное, что они стоят на пороге какой-то тайны. Великой тайны!

Наконец обросший сизой щетиной Гиптий вылез из аналитического центра. Он вошел в рубку и, подняв над головой руки, замогильным голосом объявил:

— Дети мои, я дарю вам вечность!

— В чем дело, Гиптий? — резко спросил Командор.

— Мы только что открыли и доказали теорию временной несоотносимости иногалактических миров. Мы будем жить тысячи лет!

— Каким образом?

— Я не буду пересказывать вам теорию относительности. Скажу лишь, что время течет в разных мирах по-разному. Так вот, время на этой планете будет течь для нас ровно в семьсот пятьдесят семь раз медленнее. То есть, минует семьсот пятьдесят семь земных лет, а мы состаримся всего на год!

— Ты уверен в этом?

— Мы! — поднял вверх палец Гиптий — Да. Слета и я перепроверили это не раз. И компьютер подтвердил наши выводы. Все началось с того, — начал объяснять Гиптий, — что мы стали свидетелями необычайно долгой жизни мозга Жуса. Нас это просто поразило, но Слету заставило задуматься. По специальности она нейробиолог, всегда занималась проблемами мозга. Нейробиологи уже сталкивались с фактами, что мозг человека, погибшего в. космосе, умирал в среднем на несколько — десять—двадцать — секунд позже. Всего на несколько маленьких секунд! Слета соотнесла эти факты с девятичасовой автономной жизнью мозга Жуса и предположила, что время на земле движется для нас во много раз медленнее. Остальное — просто. Четыре дня мы это доказывали.

— Что ж, — воскликнул Командор, — если это действительно так, мы заслужили это! Мы будем править этим миром вечно. И пусть знамя Высшего Разума воссияет над нашей новой родиной!

В этом месте Гиптий решился прервать патетику Командора.

— Но в этом есть ряд неудобств. Может быть, не столь значительных, но тем не менее. Боюсь, что мы будем лишены возможности иметь детей.

— О чем ты? — засмеялся Русий — Что, эта планета подвергла стерилизации всех наших женщин? Я, по крайней мере, вполне боеспособен!

— Да нет, — хихикнул на шутку Русия планетолог, — мы сможем иметь детей, но не от наших женщин. Все физиологические процессы, подобные вынашиванию ребенка, также растянутся в семьсот пятьдесят семь раз, а я не уверен, согласятся ли наши женщины вынашивать ребенка несколько столетий.

— Да… — протянул Командор — Думаю, не согласятся.

— Мне тоже так кажется. Боюсь, мы обречены быть вечными, но бесплодными богами!

Гиптий окажется неправ. У них будут дети. Но эти дети пожрут своих родителей!

Экспансия!

Командор вытащил это слово откуда-то из глубин своей бесконечной памяти. Экспансия — стало его ночной молитвой. С экспансией он вставал рано утром. Экспансия — мы должны нести свою власть людям. Слово и дело. Слово было чуждо атлантам. Дело также не привлекало своими грязью и кровью. Атланты отрицали слово «экспансия». Русий даже не выдержал и сказал Командору:

— Опасайся! Из тебя лезет твое зрентшианское подсознание!

— Ты глуп! — последовал немедленный ответ. — Или мы встанем над миром, или мир проглотит нас. И даже не заметит этого!

Экспансия! Капля за каплей Командор долбил своей идеей мягкие податливые мозги атлантов. И сами того не замечая, они начали сдаваться. Первым присоединился подпевала Кеельсее. Он пел о великой республике атлантов, раскинувшей свои победоносные знамена над всей Землей. Он пел о могуществе, славе, памяти предков. Сладкие слова кислотой источали души атлантов. Им захотелось славы. Не они ли когда-то играли со славой? Им захотелось могущества. Не они ли когда-то держали в железной рукавице Разума народы трех планет? Им захотелось памяти. Не в их ли честь сияли золотые буквы Дома Памяти, имевшего очень короткую память?

Командор не заставлял, не неволил, не настаивал. Они сами пришли к нему и потребовали нести Разум в новые земли. Все. Даже Гумий. Даже Леда, еще недавно заслонявшая высокой нежной грудью дикарей от лазеров, воспылала нести свет народам. Это была чума, страшная чума гипертрофированного сознания. «Я» в роли спасителя всего человечества. Слабые лезли в святые. Сильные становились пророками. Из вечно цветущего древа Разума вырастал ржавый меч конкистадоров. Те пойдут с крестом и мечом; атланты пойдут с верой в Разум и бластером. Бластером? Нет! Командор посчитал, что запасы энергии ограничены, и наложил режим строжайшей экономии. Кроме того:

— Мы должны уподобиться этим диким народам. Не в знании, не в морали, а во внешних обычаях. Обычай сломать труднее, нежели стальной прут. Мы будем нести им свет Разума, но в привычных для них формах!

Первой, привычной дикарям формой стал меч. Оружейник и макрокузнец Грогут, знаменитый тем, что был единственным, пережившим катастрофу на Титре, день и ночь не гасил огонь в построенной им кузнице. Тридцать три длинных, острых как бритва титановых меча. Блестящих, словно молния, легких как память, красноречивых как голос пророка. Тридцать две руки в едином порыве вздымали мечи к небу. Одна упорно склоняла свой меч к земле.

— Ты совершаешь глупость. Ты идешь против всех, не только против меня, — говорил Командор Русию.

— Они слепые овцы, а я слишком хорошо знаю их пастуха. Твое стремление к власти погубит нас всех.

— Какое стремление к власти? Я лишь хочу, чтобы мы закрепились на этой планете…

— Это слова!

— В тебе говорит уязвленное честолюбие. Ты не можешь простить мне, что атланты пошли не за тобой. Даже твои друзья и любовница. Они отвернулись от тебя! Они посчитали тебя трусом!

— Чушь! Ты же знаешь, это не так.

— Это именно так. Опомнись! Ты мой сын, а сын должен быть рядом с отцом. Наша экспансия не повлечет за собой жертв. Мы будем велики и милосердны. Мы покорим их не мечом, а знанием. Мы воздвигнем города, которые не снятся им даже в грезах!

— А зачем же тогда меч?

Командор рассердился.

— Ты думал иначе, когда мы говорили об этом до того, как очутились на Земле!

— Я не все тогда знал. Встреча с этими несчастными открыла мне глаза. Мы делаем из них зверей и сами уподобляемся Зверю. А тебе ли рассказывать о том, как это страшно!

— Но постой, разве не они первые напали на наш катер?

— Мы осквернили их землю, и они вступились за своих поруганных богов.

— Чепуха! Что ты знаешь о богах? Что они знают о богах? Любые боги лживы. Истинен лишь один Бог — Разум, и мы подарим его землянам.

— Но захотят ли они принять этот подарок? Не породим ли мы гомункулов Разума, фальшивых и лживых?

— Я думал, ты будешь умнее.

— Мне жаль, что я не оправдал твоих надежд.

— Совет Пяти решил исключить тебя из своего числа

— Это не повлияет на мое решение.

— Зато лишит тебя права вето. Это взрослая игра, мальчик!

Тогда Русий произнес то, что заставило Командора вздрогнуть:

— Командор, ты никогда не был моим отцом. Твой ум заменяет тебе сердце.

— А ты, — двигая желваками, разлепил губы Командор, — видел сердце зрентшианца? Это не уродливый красный шарик, трепещущий при любой мысли, это могучая, подобная солнцу сила. Ты думаешь, Разум сдвигает горы? Нет, это делает сердце! Оно воплощает власть, а власть питает его. Прощай! Жаль, что мы не договорились. Жаль, что тридцать третий меч обречен ржаветь в земле.

А потом случилось то, что поставило точку, на этом споре.

Леда ушла от Русия. Просто, буднично, без драм. Наверно, между ними не было ничего такого, что раньше называли любовью. Они дарили друг другу удовольствие, но не более. Когда-то сердце Русия трепетало при звуках ее голоса, теперь же он значил не больше, чем заезженная пластинка. К чему говорить о любви, когда они не знали, что это такое; не знали ненависти, измен, жгучих желаний. Они приходили и уходили, оставляя пятна на белоснежных простынях, но не тронув краской страсти чистую, как нецелованное кистью полотно, душу. Он попрощался с ней, как со старой, давно примелькавшейся вещью и без всякого принуждения забыл о ней. Разве что было одиноко спать. Но ведь и ребенок привыкает спать без теплой дымчатой кошки.