Остров

Над самой высокой башней крепости взвился синий флаг. Увидев условленный сигнал, пиратские корабли подняли паруса и подошли к берегу.

Завтра утром огромный флот выйдет в море — навстречу своей славе, а может, гибели.

Завтра вечером катер великого номарха Кемта Келастиса в последний раз вылетит на Атлантиду.

Интрига подходила к развязке.

Младший жрец бросил комочек ароматической смолы в курящееся чрево треножника. Узкая струйка дыма набухла небольшим облаком, взвившимся под свод храма. Жрец обернулся к стоящим за его спиной Сальвазию и Эмансеру. Сальвазий едва заметно кивнул, разрешая служке удалиться.

Едва лишь они остались вдвоем, Эмансер не выдержал:

— Идолопоклонство, — заявил он и скосил глаза в сторону атланта, наблюдавшего за тем, как мягкие облака ароматного дыма обнимают мраморную голову Земли. Какая-то нехорошая, грубая интонация прозвучала в этих словах. Сальвазий немедленно повернул голову к ученику.

— Для тебя — да. Для нас это память. Его голос был мягок, он звал к примирению, но кемтянин не был склонен к компромиссам. Вчера ночью Эмансера попросили удалиться с тайного совета заговорщиков. Броч сделал это как бы между прочим, но был настойчив. Самолюбию Эмансера была нанесена глубочайшая рана. Кемтянин был раздражен и искал, на кого излить свою желчь.

— Тотемизм! Идолы! И этим занимаются люди, покорившие космос! — В голосе кемтянина звучало презрение. Словно плевок!

— Мы не обожествляем их, — мягко сказал Сальвазий, указывая рукой на статуи ушедших товарищей. — Mы помним о них. Мы обязаны помнить, ибо мы верим в человека.

— В идею Высшего Разума!

— Да, и в идею!

— И что же выше?

— Идея и человек, вооруженный идеей. Они наравне. Эмансер презрительно хмыкнул.

— Чепуха! Человек для вас ничто!

— Да. В том случае, если он не служит идее.

— Идея! Человек! Наравне! Заладил! — со злобой закричал Эмансер. — Да и не верите вы ни в какого человека! Ты же сам говорил мне, что человек не более чем песчинка в бесконечном потоке времени.

— А я и не отказываюсь от своих слов. — Сальвазий потер занемевшую от долгого стояния ногу и, чуть прихрамывая, направился к стоящей у стены скамеечке, сел. После краткой паузы он продолжил:

— Человек есть песчинка в Вечности. Если только он не стремится обуздать Вечность…

— И тогда он вырастет до размера большой песчинки. Песчинищи! — со смехом вставил Эмансер.

— Нет, он остается песчинкой, но оставляет след. И этот след — именно то, ради чего стоит жить.

— Хорошо. Допустим, я подожгу храм Разума и оставлю след в истории. Ведь оставлю?

— Оставишь! — раздался негромкий возглас незаметно вошедшего в храм Командора. — Многие безумцы высекали искру, надеясь, что пожар, зажженный ими, обессмертит их имя. Одни сжигали храмы, другие города и целые континенты, третьи — планеты. След остался, но это черный след, след ненависти, который память норовит исторгнуть. В нем нет веры, а лишь ненависть и похотливое желание жить вечно.

Эмансер хотел возразить Командору, но не решился и спросил:

— Как могу верить я, чью веру убили знания не моей цивилизации, не моей эпохи?

— Да, это трудно, — согласился Командор. — Действительно, ради обретения твоего мозга мы убили в тебе зачатки здоровой веры, заменив их растлением скептицизма. Мы отняли у тебя веру, ничего не дав взамен. Но я был уверен, что ты проникнешься нашим сознанием…

Последняя фраза не была закончена, в ней звучал вопрос. Эмансер поспешил ответить:

— Проникаюсь. — И честно добавил: — Но не очень получается.

— Разные миры, разные эпохи, — задумчиво протянул Командор. — Требуется время, чтобы проникнуться. Ведь что есть вера? То же, что и истина. Существующее и несуществующее. Абсолютное и относительное. Я верю, значит, существую. Но во что? В Высший Разум? Абстрактно. В человека? Мне трудно вообразить его символом веры. Даже идеального. Хотя такой невозможен. Уж слишком он несовершенен и подвержен желаниям и страстям. Пусть даже он укрощает плоть, но это тоже страсть. Страсть борьбы с собой. За себя. Якобы за себя. Это лишь самолюбие и попытка зажечь храм, но с другой стороны. Огнем аскезы. Верить в идолов? В дракона, как халиборнейцы? В Гору-мышь, подобно илюзратянам? В богов Земли? Мардук и Молох, Зевс и Ахурамазда, Кали и Осирис. Они кровожадны, корыстолюбивы, развратны. Как люди, волею судьбы вознесенные на небесный престол. В лучшем случае — слабы. Как Распятый. Но это ли лучше? Они ввергают мир в страсти, они потакают этим страстям, они прощают преступления, совершенные во имя страстей.

Командор сделал краткую паузу, и кемтянин поспешил воспользоваться ею.

— Прости мою нескромность, Великий Титан. Я знаю всех перечисленных тобою земных богов. Но кто такой Распятый?

— Распятый? Это самый страшный из идолов. Это чудовище, возмечтавшее видеть мир слабым и жаждущее обрести силу в собственной слабости. Пройдет много тысячелетий, прежде чем он объявится на Земле. Он будет двулик. Снаружи бел и прекрасен, изнутри черен и ужасен. Он будет неискренен в своих словах и будет совершать шарлатанские фокусы, которые непросвещенные сочтут за чудо, а слова его за пророчества. Он ввергнет Землю в пучину многовековых бед и страданий. Его учение во многом схоже с нашим. Во многом, почти во всем. Лишь цели разные. Мы стремимся к Разуму, стремимся сделать человека мыслящим, жаждем, чтобы он обрел счастье в своем знании. Цель Распятого — дать человеку обрести свое счастье в слабости. Ударили по левой щеке, подставь правую. Сильных духом заставят каяться на смертном одре, обещая кастрированное счастье в посмертной жизни. И они будут каяться! — Тень ярости пробежала по лицу Командора. — Глупцы!

В любой вере слабость и сила. Но куда больше слабости. Именно поэтому мы попытались создать сильную веру, где правят не чувства, а Разум, где поклоняются не идолам, а памяти ушедших друзей. Для вас они боги, незнакомые и далекие, для нас они были друзьями, и это наша вера! Мы курим фимиам пред их алтарями, пред их силой, умом, великодушием, отвагой, их веселостью и беззаботностью, их человечностью. Их коллективный лик сливается в идеал человека, идеал человечества. Вот что такое наша вера! — Эмансер сделал непроизвольное движение. — Ты хочешь возразить мне, кемтянин?

— Нет. Это твое видение веры, и я чувствую, что ты искренен в своих словах. — Эмансер отнюдь не чувствовал этого и был неискренен в своих. — Но я хочу поведать тебе, как видят вашу веру простые атланты: таралы, марилы, ерши — те, что своим трудом создают силу и величие Атлантиды, те, для кого эта вера и предназначена.

— Что ж, это любопытно.

Командор с интересом, словно впервые видя, посмотрел на Эмансера.

— Ваша вера унифицирована до малейшей черточки, слова, жеста. Центр ее — дворцовый храм, куда нет доступа непосвященным. Он порождает много слухов и кривотолков. Таинства справляются в двух сотнях территориальных храмов, посещение которых обязательно. Там стоят статуи Великого Титана, вдесятеро уменьшенные копии той, что на Народной площади. Храмовые служки воскуривают фимиам и поют гимны Разуму. А еще они ведут строгий учет всех тех, кто не посещает храм. И если марил не был в храме более трех месяцев, в дело вмешивается служба нравственности…

— Я знаю об этом, кемтянин. Если ты…

— Я еще не закончил! Ваша вера основана не на Разуме, а на Силе. Вы заставляете поклоняться Разуму… На словах они славят Разум, сильного человека, но на деле они поклоняются статуе, персонифицированному в камне Командору. Они поклоняются тому, что давит на них своей громоздкостью и несокрушимостью. Они верят в ее незыблемость, равно как и в незыблемость установленного порядка. Пока стоит статуя, стоит Атлантида. Вот в чем их вера. Она примитивна и проста. Суть ее в огромном куске мрамора, поглотившем и Разум, и Человека.

Глотая слова, Эмансер закончил поспешную речь. Великий Титан и Сальвазий молчали. Затем Командор промолвил: