Конец охоты

— Что ты! — испугался Иисус. — Они живы. Не вправе искушать себя властию над жизнью тот, кто обладает Силою мира, ибо вожделение оной есть величайший из грехов. Но человек не должен быть подвластен греху! Если рука тебя вводит в грех, отруби ее! Лучше тебе войти одноруким в жизнь, чем с обеими руками войти в геенну, в неугасимый огонь. Если нога твоя вводит тебя в грех, отруби ее! Лучше тебе войти в жизнь одноногим, чем с обеими ногами оказаться в геенне. Если твой глаз тебя вводит в грех, вырви его! Лучше тебе одноглазым войти в Царство Бога, чем с обоими глазами оказаться в геенне! — Сказав это, Иисус лукаво подмигнул своим спутникам. — Их души посетят иные миры, а потом вернутся. Но это случится лишь к вечеру, когда мы будем уже далеко.

— Что ж, — промолвила Шева, — тогда давайте позаботимся о том, чтобы далеко стало еще дальше.

Вскоре они действительно были далеко от места, где остались лежать всадники, посланные мудрым книжником Хананом. Когда же они очнулись и с удивлением обнаружили, что валяются в пыли, трое неприметных путников миновали пределы Иерусалима и вышли на дорогу, ведшую на север. К ночи они добрались до Гивы, где их ждали ученики во главе со вторым Иисусом. При появлении гостей все сидевшие вокруг стола дружно поднялись, а тот, кого звали Иисусом, провозгласил:

— Здравствуй, возлюбленный брат мой! Наконец-то мы видим тебя!

— Здравствуй, Учитель! — поддержал стоявший ближе всех Симон, прозывавшийся также Петром.

И пришедший издалека путник открыл лицо и ответил, обращаясь к стоящему первым Симону Петру, а потом и к тому, кто поприветствовал его:

— Здравствуй и ты, Петр, здравствуй и ты, возлюбленный близнец мой Фома!

И кто-то запомнил эти слова и передал их некоему Варфоломею, который и начертал их в своем Евангелии, так и не признанном единоверцами истинным.

Он беседовал с ними на еврейском языке, говоря: «Здравствуй, мой уважаемый епископ, Петр, здравствуй, Фома, мой второй Христос».

Так начертал старец Варфоломей. Начертал, ввергнув в недоумение и соблазн потомков…

Прекрасного скакуна редкой масти подменил осел, как две капли воды похожий на того, что был куплен пару дней назад, а потом отпущен на волю Шевой. Быть может, это был именно он. Кто знает? Но скорее всего, нет, ибо эта скотина характер имела мирный и покладистый. Хотя не исключено, что причиной покладистости был человек, наделенный силой повелевать не только звездами, но и бессловесной тварью.

Именно на осле Иисус, прозываемый еще Учителем праведности, решил въехать в обитель Тьмы и гнездилище всевозможных пороков — Иерусалим. Многим ученикам его намерение казалось нелепостью, и они требовали, чтобы Иисус воссел на коня, приобретенного накануне — прекрасного жеребца, красотою и статью ничуть не уступающего тому, которого избрала для путешествия в Кумран Шева. Но Учитель праведности воспротивился, и по этой самой причине Фома и некоторые из учеников ссорились с ним.

— Глупо! Глупо! — кричал Фома, и тонкие губы его были бледны от гнева. — Преступно глупо, когда Мессия, с таким нетерпением ожидаемый паствой, явится к ней верхом на животном, достойном раба или нищего! Что скажут на это те, кто ждет тебя?!

— То же, что говорю и я, — улыбнулся Иисус. — Да смиренны будут нищие духом. Да будешь смиренен и ты, близнец мой Фома.

Свекольная краска брызнула в щеки Фомы.

— Я не нищ духом! И мне ни к чему смирение! Я жажду взрыва, великого взрыва, какой перевернул бы древнюю землю Израиля.

Но во взоре Иисуса было смирение.

— И я жажду взрыва. Но мой взрыв перевернет всю землю.

— Нищие духом неспособны взорвать землю! — встрял Иаков, один из братьев, прозванный за ярую натуру Сыном Грома.

— Ты говоришь так, потому что объединяешь нищету и слабость. Меж тем нищета не есть слабость. Нищетой я называю отстранение от соблазнов мира. Вы пьете вино и блудите с женами, и дух ваш буен, но не крепок. Он уподоблен разрушению, но не способен созидать, он могуч для муки телесной, но не готов принять муку душевную. Он падок до соблазнов и утратил ту связь с миром, которая дарована человеку изначально, связь, что исчезла в тот самый миг, когда человек выпил первый глоток сваренного из ячменя пива и набросил седло на лошадь, превратив кроткое животное в пособника кровопролитий. Он посчитал, что обрел силу, но на деле поразил свое сердце великой слабостью, ибо никто из вас не способен даже представить ту силу, которая была в его сердце и которую он утратил, отказавшись от мироносной любви природы и предпочтя ей вожделение силы, скрепленной Авраамовым заветом.

Тут Фома усмехнулся:

— Ты хочешь сказать, что мы слабы, а ты могуч?

— Вас не назовешь слабыми. Ваш дух могуч, но он одинок, и это одиночество есть причина слабости. Так же, как слаб гибкий прут, выдернутый из стянутого вервью пучка.

— Я слаб! — Фома покачал головой. — Смотри!

Он повел дланью, и смоковница, росшая во дворе дома, начала умирать. Увяли цветы, свернулись листья, кора обрела сухой блеск. Фома ликующе посмотрел на близнеца.

— Разве я слаб?

Иисус усмехнулся, и усмешка его была грустна.

— Нетрудно научиться убивать. Когда Человек стал человеком, он первым делом научился именно этому. Но человек, перестав быть Человеком, утратил иной, более великий дар — он разучился давать жизнь.

Фома ухмыльнулся. О, как далека была эта ухмылка от грустной усмешки брата!

— Почему же? Разве не я оживил дочь Иаира? Разве не мое слово подняло из тлена Элеазара?

— К чему пустые слова? — Учитель праведности с укоризной посмотрел на брата. — Тебе прекрасно известно, что дочери Иаира дала жизнь моя воля, а брат наш Элеазар и вовсе не умирал. Вы просто-напросто лицедействовали, чтобы поразить непосвященных. А это недостойно того, у кого сильное сердце.

— Зато идет на пользу тому, кто намерен превратить пустое слово в дело! За нами пошли несколько сот адептов, которые по первому моему слову возьмут ножи и устремятся на приступ римской твердыни.

— Что такое сотни там, где можно повести за собой многие тысячи? Что такое белый конь для того, кому ведома суета земных царств!

— Ты стал много говорить, брат, и позабыл о том, что кроме слов есть еще и дело. Ты говоришь о своей силе, так оживи его! Оживи, если сумеешь!

Иисус медленно сомкнул веки.

— Нет ничего невозможного для того, кому достает сил променять жеребца на осла.

Он открыл глаза и улыбнулся. И все увидели, что смоковница ожила — вновь распустились листья, заблагоухали цветы, а кора обрела юную свежесть. И тогда Фома уступил.

— Хорошо, — бросил он, — пусть будет, как хочет мой возлюбленный брат. Приведите ему осла.

И привели осла, и Иисус воссел на него, а ученики украсили его чело душистыми цветами. А Фома исчез, с насмешкой шепнув на прощанье укрывшейся в обличье Зелота Шеве:

— Мессия должен быть одинок подобно Мавру. Знавал я одного Мавра. Тот Мавр сделал свое дело и ушел. Так же уйдет и этот. Уйдет, уступив место своему Отражению.

И странны были эти слова. И Охотнице даже почудилось, что слышит она голос Арктура, ибо только трое Арктур, Шева и Пауль — имели право знать о Мавре, коему суждено было появиться, и то только на бумаге и сцене, лишь спустя долгих пятнадцать столетий. Но сканер безмолвствовал, что означало лишь одно: Фома, кем бы он ни был, Арктуром не был.

Фома исчез, с ним пропали Иаков и Иоанн. Прочие собрались в Иерусалиме. Они двинулись к обители порока поутру — не с самой рани, ибо потратили время на бесплодные споры, а в пору, когда солнце сбросило остатки лени и палило со всей первозданной яростью. Путь был недолог, и к полудню процессия достигла стен Иерусалима. Вифанию покинула горстка людей — не более двух десятков человек — Учитель праведности, двенадцать учеников, прозелиты из вифанцев, среди них Марфа и брат ее Элеазар, чудесно воскресший из мертвых. От Элеазара пряно пахло вином, точь-в-точь как в тот день, когда он предстал из могилы пред очи сотен изумленных зевак.