Страница 30 из 62
Шева вздохнула.
— Ладно, не будем спорить. Пусть будет по-твоему. А что касается любви, то давай отложим наш разговор. Прежде всего долг, а потом найдется время и для слов любви. Хорошо?
Пауль кивнул. Шева видела, что он не согласен с нею, но не хочет спорить из опасения обидеть ее. Издалека, откуда-то из-за стены, долетел дребезжащий звон колокольчика, извещавший о том, что настало время вечерней молитвы. Сурт так и не вышел на связь с Охотницей.
— Пойдем, — сказала Шева. — Пора спать.
Пауль молча последовал за ней.
Едва девушка и ее спутник скрылись за каменной оградой, отгораживающей сад от монастырских помещений, послышался шорох и на землю спрыгнул человек, до того скрывавшийся в кроне одного из деревьев. То был брат Цхолсу-лобсан, один из пяти отцов, приближенных к мудрейшему Лозон-дантзен-джамцо-нгвангу. Он не понял ни слова из того, о чем беседовали гости, зато убедился, что женщина, о которой говорил брат Агван-лобсан, опасна. Она была слишком хороша собой и потому даже слишком опасна. Порой красота таит в себе зло, особенно если это женская красота. Кому, как не отшельнику, знать это.
Поплотнее запахнув полы красного халата, чтобы скрыть от чужих глаз нож у пояса, брат Цхолсу-лобсан поспешил в монастырские покои. В голове его зрел план…
Брат Цхолсу-лобсан относился к тем решительным натурам, какие изредка по прихоти судьбы, именуемой высшей волей, оказываются в стенах монастырей. Будучи по природе своей воином, он с трудом смирялся с ролью равнодушно созерцающего череду событий аскета и наверняка рано или поздно оставил бы обитель, если б не мудрый Агван-лобсан-тубдэн-джамцо, тринадцатое по счету воплощение Авалокитешвары. Научившийся за долгую свою жизнь разбираться в людях, Далай-лама распознал все достоинства и недостатки брата Цхолсу-лобсана, который с неохотой предавался совершенствованию мудрости, но чьи глаза загорались, стоило им узреть меч или копье. Мирская суета грозила захлестнуть монастырь, и обители были нужны мужественные защитники, способные укрепить Учение не только силой веры, но и силой оружия. Мудрый Агван-лобсан-тубдэн-джамцо препоручил Цхолсу-лобсану охрану монастыря и ни разу не пожалел о своем решении, ибо трудно было найти человека, более подходящего для этого дела. Брат Цхолсу-лобсан был настоящим докшитом — защитником веры. Он был осторожен, словно змея, зорок, словно орел, храбр, словно барс, и неутомим, словно як. Он был воином, прячущим броню под хламидой смиренного монаха; воином, вдвойне опасным оттого, что никто не подозревал в нем воина.
Так как мир становился все более жестоким и ветры кровавых бурь все чаще достигали стен затерянной в горах обители, Цхолсу-лобсан приобретал все большее влияние. Уже в последние годы жизни достойного Агван-лобсан-тубдэн-джамцо он стал третьим человеком в монастыре, благоразумно уступив дорогу лишь Агван-лобсану, брату слишком мудрому и искушенному в интригах, чтобы вступать с ним в борьбу за первенство. Но Цхолсу-лобсан не стремился к высшей власти, его вполне устраивало его положение защитника, оберегающего свой мир от бед и невзгод. Это была благородная роль, не стоило даже мечтать о большем. Тем более, что брат Агван-лобсан при каждом удобном случае подчеркивал свое дружелюбие, а прочие, менее значимые братья выказывали свое глубочайшее почтение тому, кто трижды отражал нападения китайских разбойников, поднимавшихся в горы с мечтой о сказочной поживе. Тела нечестивцев упокоились в глубокой расселине у одной из стен монастыря, а их оружие пополнило коллекцию трофеев, копившихся в обители со времен самого Цзонкабы.
С течением времени любители легкой поживы осознали, что монастырские стены им не по зубам, и распрощались с мечтами о грудах золота, хранящихся в подземельях Чэньдо. Нападения прекратились, и брат Цхолсу-лобсан заскучал. Его деятельная натура требовала опасности, жарких схваток, погонь — всего того, что считалось суетой для последователей Учения. И он несказанно обрадовался, узнав от достойного Агван-лобсана, что объявились бледноликие люди, мечтающие о сокровищах монастыря. Это предвещало кровавую схватку, какой уже давно вожделело буйное сердце воина. Достойный брат поведал Цхолсу-лобсану и о таинственном незнакомце, пришедшем из огня и в огне же исчезнувшем, не забыв передать и слова незнакомца о женщине, которая ведет разбойников.
Это случилось накануне, а сегодня Цхолсу-лобсан наяву увидел женщину, поражавшую воображение. Ее красота могла лишить покоя самого целомудренного из братьев, а невидимая глазу сила, исходившая от нее, способна была ужаснуть самого отважного. Это была Си — демон в человеческом обличье. Лишь прекрасная Си способна наполнить сердце сладким, словно патока, ужасом, какой испытываешь, когда видишь несущегося к тебе на черных крылах Яму[19]. Си явилась не за сокровищами. Она пришла за его Бла — за душой Цхолсу-лобсана. Она собирает Бла великих воинов, чтобы сплести из них чудовищный венок смерти!
Была уже ночь, когда Цхолсу-лобсан понял все это. Ночь — время, когда приходит Си. Цхолсу-лобсан понял, что должен опередить ее, демона с завораживающе бледным лицом и глазами подобными холодному небу!
Цхолсу-лобсан решительно поднялся с жесткого ложа. Распахнув небольшой сундучок, в котором хранился его личный арсенал, монах выбрал нож — длинный и острый, откованный много веков назад кузнецами из неведомой далекой страны. Нож без труда рассекал пополам толстые железные гвозди. Можно было надеяться, что пред ним не устоит и волшебная плоть Си. Сунув нож за пояс и прикрыв его рукоять краем ярко-желтого жакета, Цхолсу-лобсан покинул свою комнату и направился туда, где проживали паломники.
Здесь его встретили двое братьев, поставленные приглядывать за бледноликими на тот случай, если тем вдруг вздумается бродить по обители ночью. При появлении Цхолсу-лобсана братья склонили головы.
— Вы свободны! — объявил им Цхолсу-лобсан. — Я заменю вас.
Братья удивились, но ничего не сказали. В монастыре Чэньдо не было принято задавать лишние вопросы. Любопытство было признаком мирской суеты и порицалось. Кроме того, каждый из братьев знал, что любопытство в делах, касавшихся достойного Цхолсу-лобсана, было к тому же опасно. Вновь склонив головы, братья удалились, оставив почтенного отца одного.
Какое-то время монах размышлял, прислушиваясь к ночным шорохам, потом решительно извлек нож и шагнул к одной из дверей. Он самолично расселял гостей, поэтому точно знал, в какой из комнат находится Си. Просунув тонкое лезвие между косяком и дверью, Цхолсу-лобсан аккуратно приподнял массивный крючок, высвободив его из скобы. Легкий толчок — и монах оказался внутри комнаты, где жила Си.
Здесь царил полумрак, но монах сразу увидел ее — ту, которой он нес смерть. Она спала. Спала тихо и безмятежно, свернувшись под грубым шерстяным одеялом. Эдакий комочек, маленький и беспомощный. Цхолсу-лобсан ощутил легкий трепет — так трепещет душа с наступлением весны, — но не поддался этому чувству. Именно такие, беззащитные на вид существа обычно держат в руках капалу[20]. Кому, как не Цхолсу-лобсану, знать это! Бесшумно переставляя ноги, обутые в мягкие сапоги, монах подкрался к ложу и занес руку с ножом…
Каким может быть сон человека, совершившего десятидневное путешествие по горам со всеми его прелестями — лавинами, скользким льдом, перевалами, коварными осыпями, прячущимися под слоем снега расселинами? Сказать, что крепким, значит не сказать ничего. Такой сон бывает убийственным, потому как ничто не способно разбудить уснувшего им человека, даже подкрадывающаяся на грохочущих цыпочках смерть. Шева забылась именно таким сном. Она уснула так крепко, как никогда в жизни, и это едва не стоило ей жизни.
Неизвестно, что это было, но какое-то чувство — шестое, седьмое, восьмое, суть не в названии — толкнуло Шеву. Так от кошмара тревога пронизывает мозг и взбудораженно бухает сердце. Девушка вздрогнула и открыла глаза. Единственное, что она увидела в тот миг, был блеск ножа, и хорошо, что единственное не оказалось последним!
19
Яма — в буддийской мифологии бог смерти.
20
Капала — чаша из человеческого черепа, наполненная кровью. Атрибут дхармапал — бодхисатв, борющихся со злом.