Страница 46 из 91
Пашута попрочнее укрепился на стуле. Жарко ему стало.
— Тебе, Варенька, цены нет. Только ты этого не понимаешь.
— Я-то понимаю, — утешила она, глядя блестящими, мудрыми глазами. Куда-то ухнули годы, разделявшие их с Пашутой. Сейчас она была намного старше его и видела его насквозь. Под её нестерпимым взглядом он как-то съёжился. «Сейчас я её обниму, — подумал он, — а уж потом ничего не поправишь». Она угадала его мысли, и внезапно нетерпеливое ожидание отразилось на её лице сумеречной усмешкой. Лихим сквознячком потянуло по кухне. Но Пашута в который раз совладал с собой.
— А этот-то Хабило… — сказал с попыткой отвлечься от главного. — Забрать тебя в город собирается. Так ему твоя картина глянулась.
— Ой, умора! Я думала, он ругаться будет. А он… Ой, Пашенька, какие же придурки живут на белом свете. Мы тебе, говорит, поможем. Талант должен принадлежать народу… Загундел, загундел, а глазками так и шарит по мне. Только бы, думаю, не набросился. Такую невинность изобразила, ты бы, Паша, довольный остался.
— Сволочь!
— А потом так насупился, заиндевел весь и речет: «У вас с этим человеком, надеюсь, ничего такого нету?» Это про тебя, Паша. «Нет, — отвечаю, — между нами ничего такого и быть не может. Павел Данилович мной брезгует. А что, говорю, вы имеете в виду, товарищ Хабило? Вы на что-нибудь неприличное намекаете? Если вы на это намекаете, то я даже ни с кем не целовалась ни разу». И знаешь, что он сказал?
— Что он пятый год в разводе?
Варенька оторопела.
— Ты что, подслушивал? Паша, да ты телепат. Ой, я теперь тебя ещё больше буду бояться… Но он так именно и сказал. Сколько ему лет, как ты думаешь?
— Чего мне думать, это ты думай. Жених заманчивый. Он мелиоратор, ты художница, будет интеллигентная семья. Опять же рано или поздно его в тюрьму упрячут, всё добро тебе останется.
— А за что его упрячут, Пашенька?
— Шебутной он. Реки собирается поворачивать. Обязательно когда-нибудь с него судом спросят.
Варенька потушила сигарету в блюдечке, потянулась, простонала томно: «Ой, все косточки разболелись». Но Пашута смотрел на эти её затейливые ужимки уже спокойно. Что-то в нём угасло, как после большого трудового дня. «Пустое, всё пустое, — думал он. — Сколь раз в жизни бывало: померещится чудо, а обернётся дрянью».
Но это он врал себе, чудо на сей раз никуда не делось, рядом было, да только он до него не дотягивался, как та лиса до винограда, не хватало ему чего-то, чтобы дотянуться, чему не было определения, но уж во всяком случае — не рук. Руки у Пашуты были как раз ухватистые.
Пошли к Спирину обедать. Раймун дрых с дороги, Семён ушёл на склад, но к обеду обещал вернуться. Лилиан, увидя Вареньку, нахохлилась как мокрая курица. Варенька прямо спросила:
— Вы моему Паше кем приходитесь, девушка? Тоже невестой?
Урсула хихикнула и хотела удрать в комнату, чтобы не присутствовать при опасном разговоре. Но Пашута её остановил.
— Погоди, Урсула. Варя без цирка не может, ты одна на неё влияние имеешь. Не уходи.
Варя обняла её за плечи.
— Это правда, Уренька. Ты такая чистая, хорошая. При тебе каждый человек лучше делается. Даже Павел Данилович.
Лилиан наконец переварила вопрос.
— Как я могу быть ему невестой? У меня муж есть. Он пока без вести пропал, но обязательно найдётся. И Павел Данилович так считает.
— Ещё одна невинная душа, — пригорюнилась Варя, передразнила: — «Павел Данилович считает…» Да этот Павел Данилович скорее всего вашего мужа и подбил на какое-нибудь злодейство.
Лилиан, как и в первый раз, начала знаками выманивать Пашуту для интимной беседы, причём делала это так энергично, с такой трагической миной, что Варя растрогалась.
— Да выйди ты с ней, Павел Данилович, выйди. Я не обижусь. Если женщина просит…
Всё же дальше сеней Пашута не двинулся. Тут ему Лилиан прошелестела в ухо зловещим шёпотом:
— Опомнись, Паша, какая она тебе пара! Она тебя так окрутит!
— Ты в эти дела не лезь, Лиля, — укоротил её Пашута. — Они тебе не по уму.
— Паша, не сердись! Ты ведь не знаешь, как я к тебе отношусь. Ты столько для меня хорошего сделал.
— Ты про что?
— Про меня никто не догадывается. Думают, я бесчувственная. А вот когда муж пропал, я чуть не умерла. И ты один ко мне по-человечески отнёсся, пожалел. Это так важно для женщины, Паша. Если тебе помощь моя понадобится, я счастлива буду.
Пашута догадывался, что это значит, когда женщина вроде Лилиан предлагает помощь. Ласково погладил её литые плечи, от чего она встрепенулась, как кобылица на лугу. В сенях было тесно, и от её резкого движения Пашута, оступившись, повалился на какой-то ящик, попутно зацепив с гвоздя ворох одежды, и через секунду барахтался на полу в совершенно нелепом виде. На шум первой примчалась Варенька. Обстановку она мигом оценила.
— Что же вы прямо здесь расположились? — заметила высокомерно. — Павел Данилович, ну не терпится, шли бы домой. Надо же какие-то приличия соблюдать.
Явился Раймун. Со сна он никак не мог разглядеть, кто на полу копошится.
— Пьяный, что ли, какой?
— Павел Данилович ухнул под вешалку, — пожаловалась Лилиан. — Ах, беда какая! Что же вы не встаёте, Павел Данилович? Вот, обопритесь на мою руку.
— Так это ты, Пашка, колобродишь, людей пугаешь, — Раймун произнёс это таким тоном, что, дескать, тогда удивляться нечему. — Видать, мои денежки догуливаешь? А ты, Лилька, брысь отсюда! Тебя только в этой компании не хватало.
— Вы не правы, добрый хозяин, — отозвался с полу Пашута. Ему лень было подниматься. Так уютно он пристроился на тулупе Спирина, век бы лежать. — Ваши денежки я все полностью отправил.
— По четыре-то рублика за кило? Это ты Лильке рассказывай, у ней уши резиновые.
Урсула накормила всю артель борщом с пирогами, и Пашута почувствовал себя совсем превосходно. Милые пустяки, приключившиеся с ним за утро, смягчили сердце. Хотелось сказать что-то доброе, значительное
Варе, бросающей на него укоризненные взгляды, и Раймуну, поедающему борщ с брезгливой миной, и Лилиан, вечному чуду природы, и, уж конечно, безответной Урсуле. Благость на него снизошла. Он думал: в конце концов, любое проявление жизни следует принимать как подарок. Дымящийся багровый борщ в тарелках, Варино случайное прикосновение — всё это, может, и есть счастье, и другого не будет.
Вечером, когда со Спириным пошли прогуляться перед сном, он был всё ещё в размягчённом состоянии.
— Наверное, зря ты всё это затеял, Сеня. Тебе нужны другие люди. Мы все здесь случайные. На большое дело одного азарта мало. Со старухами да с дедом Тихоном ты только Хабилу рассмешишь.
— Вроде отрекаешься, Паша?
В неверном свете звёзд худое, острое лицо Спирина давало синеватый отлив, точно страшная болезнь на нём отпечаталась. И голос был гулкий, скорбный. Пашутины слова глубоко уязвили его. Пашута пожалел друга и позавидовал ему. Надо же, у каждого своё болит. У Пашуты — Варенька в душе занозой зудит, а Спирин болеет тем же, чем вся страна больна. Земля в Глухом Поле обездолена, и Спирин от горя помереть готов — у него, выходит, забота повыше, государственная.
— Ни от чего я не отрекаюсь, брось ты. Мираж всё это. Коммуна твоя стариковская — мираж, и моя беготня — тоже мираж. Наша жизнь, Сеня, давно за серёдку перевалила. Нам бы на том успокоиться, что рукой удаётся потрогать. Чего зря башкой в стену биться? Не научились мы с тобой жить, друг любезный.
— Странно от тебя это слышать, — возразил Спирин. — За химерами я не гонюсь, но и жить сурком стыдно… В стену, говоришь, не стоит башкой биться? Вот оттого, что ты так думаешь, Хабило кругом торжествует… Забудь лучше, Паша, эти свои слова. Настроение у тебя поганое. Это пройдёт… Я знаю, что тебя мучит. У тебя с Варей не всё гладко. Прости, я бы не сказал, да раз такая минута. Как у тебя с ней?
— Люблю её, Сеня. Кажется, впервые женщину полюбил.
Спирин вздохнул, полез за сигаретами. Закурили на ходу, и два огонька поплыли по смуглому холсту ночи живыми точками. Воздух был такой, что протыкать его сигаретами было кощунством.