Против всех

— Чего? — переспросил фиксатый. Но Егор смотрел на его товарища с длинным ножом, и от укоризненного взгляда тот вдруг покрылся испариной.

— Ты чего? — психанул он. — Пугаешь, что ли? Да мы тебя, блин, сейчас в клетку распишем.

— Нет, не распишете, у вас силенок маловато. Лучше ступайте в церковь и поставьте свечку, что ее мимо пронесло.

— Кого ее? — с неиссякаемым любопытством потянулся сбоку фиксатый и вмиг схлопотал локтем в кадык, перегнулся к земле и начал хватать ртом воздух, мучительно багровея. Генину кисть с ножом Егор прижал к скамье. Продолжал смотреть в мутные глаза, где закипала блатная истерика. Предупредил:

— Брось нож, урка. Живой уйдешь.

Гена послушался, выронил нож, но это была уловка.

— Мы пошутили, — сказал он.

— Я понял. Что дальше?

— Ты кто? Из Малаховки, что ли? Чего-то мне твой рыльник знакомый.

Фиксатый корчился на скамье, ему уже удалось раза два вздохнуть.

— Знаете, в чем ваша беда, ребятки, — посетовал Егор. — Вас мало били. Вы нападаете превосходящими силами и поэтому редко получаете сдачи. И решили, что вы лихие и непобедимые. А это совсем не так. Поодиночке вы дерьмо. Людьми не стали и даже смерти не чуете. Вот ты, Геннадий, через секунду можешь помереть. Хоть чувствуешь это?

Истерика в уголовных глазах потухла, и Егор с облегчением увидел, что Гена отказался от мысли напасть исподтишка.

— Извини, земеля. — Гена попробовал освободить зажатую руку, Егор ее отпустил. — Обознались, видать. Сигнал был, вроде ты залетный. Но ты из Малаховки. Теперь я узнал.

К этому времени обрел голос фиксатый:

— Сигаретку дайте, пацаны… Ух, тяжко! Ты чем ударил, друг? Кастетом, что ли?

Егор нагнулся, поднял нож, сложил и вернул хозяину. Потом угостил сигаретой фиксатого.

— Прием такой: укус тарантула. Хочешь научу?

— Не надо, — фиксатый жадно затянулся.

Егор достал пачку валюты, отслоил сотенную, протянул ему.

— Сходи разменяй. И пивка прихвати. От пива тебе полегчает.

У парней глаза заблестели волшебным светом, забавно на них смотреть.

Фиксатый убежал с деньгами, Гена поерзал, отодвинулся. Тоже закурил. Сказал задумчиво:

— Рисковый ты, вижу. Но, извини, неосторожный. Здесь территория Кудрина Сашки. Далеко не уйдешь. Наши на выходе примут.

— Что предлагаешь?

— Помогу, если хочешь. Я сам когда-то был такой. Теперь помягчал маленько.

— На меня поработаешь?

— Чего надо?

— Тачку нормальную. Не засвеченную. Права. Потом, может, еще чего-нибудь.

— Когда надо?

— К вечеру подгонишь к отелю.

— Какой суммой располагаешь?

— Любой. В пределах разумного.

— Сделаю… А ведь ты не из Малаховки.

— Чалился давно?

— В том году вышел. Так ты оттуда? Вроде непохоже.

— Об этом не думай. Два процента с тачки годится?

— Ништяк.

Подоспел фиксатый с пивом и разменной монетой. Две тысячи с мелочью отсчитал Егору.

— Курс по две сорок. На пиво из твоих взял, правильно?

— Да… Вас кто навел? Вадик, что ли?

— Ты даешь в натуре, — фиксатый возмущенно вскинулся, но наткнулся на ледяной взгляд Егора, поперхнулся, механически погладил кадык.

— Ген, сказать ему?

— Конечно, говори. Она, сучка, нас чуть не подставила. На хорошего человека натравила.

— Лиза? — удивился Егор.

— Кто же еще, — усмехнулся Гена, уже откупорив банку. — Она там от Кудрина поставлена. Ее тоже осуждать нельзя, работа как работа. Козлов надо стричь.

Егор попрощался с братанами, пошел дальше.

На душе опять кошки скребли. Женщины! Скрытные, загадочные создания. Мужчину легко распознать, но не женщину. У них бывает какое-то уродство в мозгах. Вон Ирина прознала, что он уезжает, прибежала на автобусную остановку. Кинулась к нему, как лань к проточной воде. Он, в общем-то, обрадовался, что она живая. Сдержал слово Жакин. Но не знал, как с ней говорить. Зато Ирина вела себя так, словно ничего особенного за последние дни с ним не произошло, и так нежно прикасалась к его щеке, так потерянно улыбалась, будто в самом деле провожала любимого человека. Потрясающе! Он определил ее поведение как чисто женское, неосознанное предательство. И устыдился самого себя. Ему стало по-настоящему жалко непутевую, горькую добытчицу, тратящую жизнь неизвестно на что, в сущности, беспомощную, как птичка в клетке. Ирина клянчила, не надеясь на успех:

— Возьми меня с собой, Егорушка. Что тебе стоит? Я тебе пригожусь.

— О чем хочешь проси, но не об этом.

— Почему, милый? Я тебя больше не возбуждаю?

— Я же говорил, у меня невеста дома.

Не смутилась, не обиделась.

— Ну и что? Я не помешаю. Я же в сторонке буду, а когда понадоблюсь…

Предательство — вот оно. Бессмысленное, жутковатое. Лишь бы утянуться куда-нибудь, лишь бы достичь чего-то, ей самой неведомого. Может быть, большой кучи денег. А может быть, благодати. Ей все едино. К счастью, подоспел Жакин со свертком жратвы на дорогу. Увидел Ирину, цыкнул на нее, отогнал. Та послушалась, смиренно потупясь, с трагической миной побрела к дальней скамейке. Она при Жакине теперь делалась как бы немного загипнотизированная.

Учитель напутствовал так:

— Собачья любовь, Егор, вернее женской. Гирей тосковать будет.

— Я вернусь. Чего мне там особенно делать. Заберу Аню и вернусь.

Жакин усомнился:

— Могут и не выпустить. Но помни, мне жить тоже недолго осталось. Лет десять, не больше. А здесь все твое.

…Остаток дня Егор провел спокойно. Вернулся в отель, сходил в парикмахерскую. Оттуда вышел помолодевшим опять на свои двадцать лет. Поднялся в номер и вздремнул часика три. Потом спустился в ресторан и поужинал. В небольшом зале с роскошной хрустальной люстрой, с пианино в углу, за которым тихонько что-то медлительное бренчал длинноволосый тапер, чинно, бесшумно двигались официанты в длиннополых пиджаках сюртучного покроя. На каждом столе, застеленном старинной парчовой скатертью, — ваза с цветами и свеча в золотом подсвечнике. Все пристойно, богато, с аристократической претензией, как в английском клубе. Публики немного, и тоже в основном солидные люди со своими спутницами или небольшие компании. Громких голосов не слышно. Дамы в вечерних нарядах, в камнях, в бриллиантах. Может, и проститутки, но не отличишь от герцогинь. Егор поймал на себе два-три цепких, изучающих женских взгляда, в которых сверкнул незамысловатый интерес.

Он заказал жаркое, какие-то закуски, немного водки. Официант, средних лет мужчина с умным, чуть утомленным лицом, почтительно предложил бутылочку «Мутона» 1952 года, которое якобы смягчит остроту жаркого. Егор не знал, что это такое, но согласился. Через двадцать минут официант подкатил столик-жаровню, где под чугунным противнем тускло-ало тлели крупные угли, присыпанные пеплом. Девушка-помощница в строгом бежевом костюме принесла глиняный горшок с тушеной картошкой с грибами. С противня в глубокую фарфоровую тарелку официант переложил огромное количество ароматного мяса, помощница сняла крышку с горшка и подковырнула маленьким ножичком коричневую пленку, проверяя крепость картофельного жара. На столе появились вазочка со сметаной и несколько мелких судков со специями. Егор следил за этим священнодействием, едва ли не открыв рот. Официант откупорил бутылку черного вина с поблекшей от старости этикеткой и подал ему пробку. Егор не ударил в грязь лицом, со значительным выражением понюхал, кивнул.

— Приятного аппетита, — пожелал официант и, элегантно пятясь, удалился.

Тут на Егорку напал такой жор, будто года два перед тем постился. Набил брюхо так, что пришлось незаметно расстегнуть кожаный ремень с медной (с намеком) бляхой. Наверное, окажись рядом учитель, он простил бы Егору неумеренность в еде, хотя постоянно внушал, что голодный желудок для мужчины — залог сердечной отваги и ясного ума. Никогда в жизни Егор не ел такого вкусного, горячего мяса и не запивал таким восхитительным, сладким, густым вином. Не будь он на людях, остатки грибной подливы из горшочка выскоблил бы кусочками хлеба — по старой домашней привычке.