Против всех

— Покажу… Вот в тот переулок пока…

Только свернули, как навстречу выдвинулся БМП, откуда высыпали человек пять бойцов в полумасках. Окружили «шевроле», наставив автоматы, подскочили к дверцам. Старший рявкнул:

— Выходи по одному! Руки за голову!

То ли под впечатлением упреков Колдуна, то ли еще почему-то, Хомяков неожиданно проявил себя законопослушным гражданином, резвым колобком выкатился из машины. Стража приняла его в кулаки, повалила на землю, слегка попинала, завернула ватник на голову, обыскала и швырнула на обочину.

Никодимов, морщась, протянул в открытую дверцу какую-то бумагу. Командир вгляделся, отступил на шаг, козырнул:

— Можете ехать! Звиняйте, батька.

Никодимов сказал раздраженно:

— Этого верните.

Двое бойцов подняли Палыча, отряхнули и сунули обратно в салон.

Водитель газанул, впритирку объехал БМП. Маленькое происшествие развеселило Колдуна.

— Ты что, совсем очумел, Палыч? Зачем из машины попер?

Хомяков поворошился на сиденье, тяжело дыша.

— Черт его знает.

— Ну и как себя чувствуешь?

— Да никак. Пару ребер вроде сломали… Ничего особенного. Наплевать.

— От кого ожидал, только не от тебя. Как ты еще до сих пор сохранился при такой сноровке.

Палыч расшатал и выплюнул изо рта три окровавленных зуба, аккуратно сложил в носовой платок и убрал в карман.

— Иной раз не угадаешь, как лучше, ей-богу. А ну, как фугасом бы пальнули?

Никодимов наставительно заметил:

— Самомнение у тебя большое, Палыч, зато умишка кот наплакал. С какой стати фугас, ежели у нас на машине красные номера?

— Значит, бес попутал, — признался Хомяков.

Прибыли на окраину, где на отшибе от домов темнело низенькое кирпичное строение, то ли амбар, то ли подстанция. Чтобы ни у кого не оставалось сомнения, на углах здания красовались крупные черные буквы «М» и «Ж». Видно, эти «М» и «Ж» давно никто не посещал, к кирпичной коробке вилась еле приметная тропка.

— Узнаю Харитона, — радостно прокудахтал Никодимов. — Где дерьма побольше, там и он.

Машину он отправил домой, велев вернуться через три часа. Гуськом побрели по тропке, причем занедуживший Палыч цеплялся за куртку Розы Васильевны.

Мышкин наблюдал за гостями через узенькое окошко-бойницу. Железная дверь в стене будто сама собой перед ними отворилась. Переступив порог, они очутились в небольшой освещенной прихожей, как в обыкновенной городской квартире, даже с вешалкой для одежды и подставкой для обуви на полу.

Мышкин стоял в дверях и казался огромным, как выставленный шкаф. Никодимов старым козленочком подкатился к нему, утонул в его объятиях.

Их встреча умилила Розу Васильевну, хотя она и виду не подала.

— Пес меченый, — нежно бормотал старик, — живой! Вот не чаял свидеться. Надеялся, а не чаял. Значит, вернулся. Значит, еще покувыркаемся.

В тон отвечал Мышкин:

— Что ты, что ты, брат Степан, еще повоюем. Еще попьем водочки с хлебцем.

Рядом в басовом ключе гудел маленький, сморщенный, с окровавленной мордой Палыч:

— Ах, хорошо, ах, славно, какие люди сошлись!.. Гонят нас, ребра ломают, зубья крушат, а заглянешь в сортир — и снова будто в раю.

Мышкин и его приветил. Отпустив Колдуна, ласково потрепал по волосам.

— Здорово, здорово, моряк… Как же ты, однако, не уберег Тарасовну? Надеялся ведь на тебя.

— Нет моей вины, Харитон. Сила солому ломит. После твоего отбытия они в город хлынули, аки саранча. Тарасовну ты лучше меня знаешь. Она хоть и баба, да неусмиренная. Попала под каток, вот и смяли.

— Ладно, ладно, после обсудим… Прошу в комнату, корешки отозванные.

Уселись за накрытым столом — водка, закуска, ничего лишнего. Роза Васильевна подала посуду — чашки, рюмки, тарелки, вилки с ножами. Чокнулась с мужчинами лишь по первой, потом, по восточному обычаю, переместилась в дальний угол, оттуда внимательно наблюдала за застольем: не надо ли кому чего.

Пир потянулся печальный: помянули Тарасовну, выпили за встречу, а также за Русь-матушку, поруганную кремлевскими сидельцами. Говорили поначалу мало, только разглядывали друг дружку, будто все разом вернулись с того света. У Мышкина бельмо лучилось весенним огнем. Нет-нет да и взглядывал коротко в угол, и Роза Васильевна, внутренне обмирая, отвечала ему спокойной улыбкой.

В эти бегучие дни далеко они продвинулись в любви, спали вместе, это просто, это обыденка, другое чудно — зародилась меж ними волшебная искра, которая обоим не давала покоя, жгла душу. Не верили оба, что так бывает в поздние годы. Общая лампочка зажглась, невидимая никому, кроме них. «Ты хоть всю меня выпей, — сказала Роза Васильевна прошлой ночью, — все равно будешь чужой человек. Отчего же так сердце болит, Харитон?» Он ответил: «Так рассуждать глупо. Кто чужой, кто ой — нам ли судить». Мышкину было хуже, чем ей. За долгие годы бродяжеств он привык к тому, что в женщине нет смысла, кроме того, что она может быть попутчицей на какой-то срок, а также, при взаимном хотении, рожать детей. Но детей он так и не завел, не встретил ту, которой могло возникнуть такое желание. А теперь-то что? Теперь поздно думать о переменах в судьбе. В шестьдесят лет мужик не тот, что в двадцать. Смолоду он мчится куда-то как оглашенный, все ему мерещится счастье за воротом, а к седым годам проседает наземь, смиряется с неизбежным, и дни летят, как бумажные галочки, пущенные из окна. Но когда Мышкин обнимал Розу Васильевну, погружался в нее, сдерживая стон, исчезало вдруг прошлое, и охрипшим голосом он выталкивал из себя слова, которые, казалось, давным-давно истлели в глуби-е сердца. Не любовные то были признания, а глухая мольба, стыдная для пожилого человека, но на Розу Васильевну она действовала, как ожог. Ответно, мощно напрягалось ее естество, и неудержимые потоки слез сопровождали их мучительное совокупление.

…После третьей-четвертой чарки, когда мужики оттаяли от встречи, разговор потек резвее и вернулся в деловое русло. Мышкин больше расспрашивал, гости отвечали. Ему прежде всего хотелось узнать, какое новое Господне наказание посетило мирный Федулинск.

— Опыт, — пояснил Никодимов. — Очередной опыт по управлению человеческим стадом с привлечением новейших психотропных технологий и химических средств. Проводится в соответствии с мировой глобальной программой. Конечная цель — полный контроль за жизнедеятельностью россиян, которые останутся в живых. Это не мои слова, так Хакасский уверяет.

— И опыт удался? — спросил Мышкин.

— В Федулинске — да. Сам же видел. Население превратилось в единый, слаженно функционирующий биологический организм. Однако вопрос стоит шире. Требуется перенести результаты опыта на всю территорию России. Получится, нет ли — никому пока не известно.

Кряхтя от боли, смягченной водкой, Палыч вставил словцо:

— Я не такой умный, как вы, Степан Степанович, но все, что вы говорите, — это ерунда.

— Почему?

— Потому, что вы в народ не ходите, а я среди народа живу. Половина только прикидывается, что чокнутые, на самом деле давно очухались.

— Ишь ты!

— Я правду говорю. Дурь-то — она не всесильная. На нее противоядие имеется.

— Какое же?

— Ну вроде как рассол против похмелья. Травки всякие, заклятия. Сами же объясняли, не помните разве?

— Пей лучше, умник… Нет, Харитон, это очень серьезно. Взялись ребята крепко. Большой капитал под ними.

— Кто сейчас в городе верховодит?

— В натуре — Саня Хакасский. Но это так, пустое место, интеллектуальный сопляк. Есть и покруче. К примеру, Гога Рашидов. Практик. Навроде бетономешалки. Ты его, может, знал по прежним годам. Он из Орехова, из банды Китайчика. Гриша Бобок его звали. Помнишь?

— Нет, не помню.

— Стрижет наголо, но тоже мелочевка. Головка у них то ли в Москве, то ли за бугром. Кто — понятия не имею. К Сане подход есть, подкармливаю его, с руки поил, но выведать не удалось.

— Жаль.

Мышкин произнес это слово каким-то неожиданно ядовитым тоном, и Розе Васильевне издалека вдруг почудилось, что он совершенно не верит этому самому Колдуну, хотя встретились они по-братски. Чудно!