Против всех

— Не только химия, дорогой Симон. Точнее, да, химия, но с поправкой на российский менталитет. Помнишь, в «Докторе Живаго» есть сцена? Перед стадом овец натянули веревочку. Вожак, головной баран, веревочку перепрыгнул, и тут же ее убрали. Но все остальные овечки все равно прыгали через уже несуществующую веревочку. Это инстинкт — быть как все. Он заложен в гены. Химия, наркотики — всего лишь дают направление коревому инстинкту. В том-то и суть опыта. Уверяю тебя, далеко не все в этой очереди получили свежую прививку. Мы начали экономить препарат. И представь, ничего не изменилось. Они действуют по собственной, как им кажется, воле, точно так же, как раньше. Улавливаешь, какие открываются перспективы?

— Куда теперь? — буркнул Симон, и непонятно было, убедил его Хакасский или нет.

— Школа. Вторая экспериментальная. Собственно, она нас одна осталась.

Со средним образованием в Федулинске обошлись как и в большинстве других поселениях бывшей России. Те родители, которым средства позволяли, попросту покупали подросшим чадам аттестат, а впоследствии дипломы о высшем образовании. Дети бедноты проходили полугодичный курс в церковноприходских школах, где их натаскивали различать дорожные знаки. Особо одаренных учили алфавиту и арифметике, показывали, как складывать и вычитать числа в пределах сотни. Но имелась небольшая категория горожан, достаточно обеспеченных (мелкие клерки, менеджеры, сутенеры, бизнесмены), готовых отстегивать немалые бабки за то, чтобы их отпрыски годик-другой посидели за партой, как они сами когда-то. Для таких в Федулинске сохранили Вторую экспериментальную школу, в которой, правда, осталось всего два класса — старший и младший.

Обучение, естественно, велось по новейшей западной методике, в чисто игровом ключе, и директором назначили массовика-затейника из бывшего Дворца культуры, пенсионера и балагура Германа Архиповича Кудрявого. Перед тем как осесть в школе, Герман Архипович пил по-черному, пару раз попадал в больницу с приступом белой горячки и среди местных алкоголиков носил кличку «Сатана». Директором его поставили по рекомендации Монастырского, коему он приходился дальним родственником, но и объективно трудно было подобрать лучшую кандидатуру на эту должность. Большинство прежних учителей (в основном совкового помета) уже поумирали, а те, что остались, едва волочили ноги от хронического недоедания, и слава Богу, если у них хватало сил проводить по два-три урока за смену, учитывая даже то, что уроки, в соответствии с постановлением Министерства образования, сократились с обычного академического часа до двадцати минут. Дольше всех из прежнего состава держалась ботаничка Мария Ивановна, крепкая сорокалетняя женщина, фанатичная приверженица Макаренко и Ушинского, что уже свидетельствовало об умственном надрыве. Мария Ивановна считала всех детей несчастными жертвами общего бескультурья и уверяла, что при соответствующем присмотре и воспитании из любого ребенка можно вырастить героя и гения. Коллеги незлобиво посмеивались над ее шизофреническим идеализмом и предрекали, что при таких архаичных представлениях она, скорее всего, плохо кончит. Так и случилось. Старшеклассники, которым она изрядно поднадоела своим вечным нытьем о «добрых чувствах», «спасительной благодати цветов и трав» и всякой подобной чепухой, однажды затащили ее на переменке в туалет и всем классом дружно изнасиловали, вдобавок пригласили на потеху особо продвинутых пацанов из начальной группы. После этого происшествия Мария Ивановна до конца так и не оправилась. Начала прихварывать, а потом и вовсе уволилась под предлогом душевного дискомфорта. Иногда ее встречали в пришкольном саду, где она бродила среди поникших яблонь и разгромленных оранжерей, в которых в стародавние годы выращивала свои экзотические орхидеи, и если к ней обращались с теплым приветствием: «Как поживаете, Мария Ивановна? Почитываете ли Ушинского?» — пугливо вскрикивала и убегала прочь. Вместо прежних учителей в школе теперь работали так называемые опекуны-наставники, набранные из вернувшихся с войны милицейских сержантов.

На директорство Герман Архипович подходил по всем статьям: высокообразованный, с крепкой организаторской жилкой, вечно пьяный и немного чокнутый, но умеющий держать себя в руках, и плюс ко всему — прирожденный реформатор-западник с неумолимой склонностью к разрушению. Как он сам пошучивал, в этом вопросе он мог посоперничать с самим президентом. Даже в его рабочем кабинете не осталось ни одной вещи, которую он не раскурочил бы, приспосабливая к нуждам своего вечно алчущего организма. Кличку «Сатана» он приобрел за то, что как-то на спор выпил пол-литра сырой тормозухи, отлакировал ее стаканом «Рояла», закусил вишенкой, и ничего с ним не произошло худого, только из глаз сыпануло зеленоватое, с яркими искрами, дьявольское пламя. Когда он проходил по школьному коридору, за ним тянулся дымный, серный след, стук опрокидываемых стульев и звонкие шлепки раздаваемых направо и налево оплеух. Оба класса, и старший и младший, его боготворили, самые лютые опекуны-наставники побаивались, веря на слово, что он бессмертный, и за глаза уважительно называли его Герман Сатанинович.

Директор, уведомленный заранее, лично встретил почетных гостей на пороге школы и провел в актовый зал, где должен был состояться совместный для обоих классов показательный урок истории под звучным названием — «Суд идет».

Детишек набился полный зал: те, что постарше, сидели в обнимку с девицами, младшие сбились в отдельную кучу, жевали жвачку, гоготали, визжали, тайком дымили в рукав. В проходах между рядами прохаживались дюжие опекуны, с непроницаемо-угрюмыми физиономиями, с каучуковыми дубинками в руках. Герман Архипович занял председательское место, чуть ниже, на противоположных скамьях, расположились педагоги, изображающие прокурора и защитника, и две изможденные, пожилые женщины, одетые почему-то в серую арестантскую униформу. Гостей усадили в почетную ложу: два дивана, сдвинутые углом, и столик с напитками и закуской. Как в настоящей телевизионной игре, только еще забавнее.

Председатель объявил тему урока: жизнь и деяния знаменитого революционера начала века Владимира Ульянова-Ленина. В ответ зал разразился оглушительным свистом и топотом множества обутых в добротные кроссовки детских ног. Один из подростков в возбуждении (или кто-то пихнул) выскочил в проход, и опекун-наставник слегка оглоушил его дубинкой по пушистому темечку. Обмякшего резвеца за ноги оттащили под стол.

Герман Архипович предоставил слово адвокату, и учительница хлипким голосом под непрерывное улюлюканье зала перечислила вехи жизненного пути подсудимого Ильича: семья, брат-террорист, исключение из гимназии за злостное хулиганство, ссылка, организация подпольной группировки, поставившей целью свержение царя-батюшки, вербовка в немецкие шпионы, пломбированный вагон, налет на Смольный дворец, растрата германского транша, захват власти, гражданская война, большевистская диктатура, голод, сифилис, подцепленный от Инки Арманд, разборка с бандой какого-то Каплана, убийство царя-батюшки, разборка с бандой какого-то Троцкого, СПИД от Розы Люксембург, попытка скрыться от правосудия в шалаше, захват царского поместья в Горках, смерть от мышьяка, подсыпанного в спирт сожительницей Крупской…

Школьники слушали адвоката невнимательно, развлекались сами по себе, главное действие — вопросы, ответы и раздача призов — было еще впереди. Председатель стучал палкой в железную тарелку, требуя тишины, но никто не реагировал.

Гости выпили по рюмочке и с любопытством наблюдали за происходящим.

— В сущности, — философствовал Хакасский, — мы присутствуем при закладке новой российской цивилизации, соответствующей западным нормам, и уж тут, уверяю, Симон, химия ни при чем.

— Хочешь сказать, эти поганцы не привиты?

— По самому минимуму. Только для поддержания тонуса. Обрати внимание, Симон, какие смышленые, одухотворенные лица, какая неуемная энергия. Можно подумать, мы в какой-нибудь школе в Пенсильвании, не правда ли?