Против всех

— Ничего себе порядочки! Домой придешь, а тебе — дырку. Как бы тебе, милый, извиняться не пришлось перед старичком за свое поведение.

Парень нажал кнопку лифта, руку с пушкой в этот момент, естественно, чуть отвел. Мышкин, уронив сумку на пол, перехватил его кисть и правой рукой, железными пальцами вцепился в мгновенно вздувшуюся глотку. Тут же ощутил ответное мощное сопротивление. В тесноте кабины они качались от стены к стене, как два сросшихся ветвями дубка. Парень захрипел, но нанес-таки свободной рукой пару коротких тычков Мышкину в брюхо. Замаха ему не хватило, а то бы неизвестно, чем кончилось. Лишь на четвертом пролете он обмяк, дыхание заклинило. Уже при открытой двери Мышкин опустил его на пол, продолжая душить. От натуги у него самого чуть шейная жила не надсадилась.

Парень обеспамятовал и безвольно свесил голову на грудь.

— Очухаешься, — сказал Мышкин наставительно. — Хоть бы предохранитель снял, когда на охоту идешь.

Пора было смываться — как можно быстрее и дальше. К бойлерной из вестибюля выхода не было, а на улице у парадного подъезда его наверняка подстерегали.

Мышкин размышлял всего мгновение. Взлетел на второй этаж и позвонил в квартиру напротив лифта. Ему повезло: за дверью закопошились, строгий женский голос спросил:

— Вам кого?

— От Монастырского. Личное поручение. Экстренно! — Его разглядывали в глазок. Усилием лицевых мышц он прибавил себе годков десять. Древний, никому не опасный старик. Насколько возможно, прикрыл веком бельмо. Тянулись пустые, драгоценные секунды.

— От Герасима Андреевича? — переспросили из-за двери.

— Пожалуйста, — брюзгливо протянул Мышкин. — Что в самом деле? Мне еще десять квартир обходить.

Сумку от «Мальборо» бережно прижимал к груди. Щелкнула собачка, дверь отворилась, держалась на цепочке. Молодое, наивное женское лицо.

— Говорите, слушаю.

Мышкин помахал сумкой.

— Вы курьер?

— Какая разница? Вы что здесь все — с ума посходили?

Сбросила цепочку, впустила.

— Проводите меня на балкон, — потребовал Мышкин.

— Зачем? — Женщина не напугана. Она из тех, кого трудно напугать, это он понял. Второй раз повезло.

— Долго объяснять. Был сигнал, положено проверить.

— Хорошо, пойдемте.

С балкона глянул вниз — метра три. Улица пустая. В двух шагах скверик, дальше — спуск к стадиону. Оглянулся на хозяйку:

— Если спросят, скажете, все в порядке. Уже проверяли. Вам понятно?

— Да в чем, собственно, дело?

— Скоро узнаете. Вам позвонят.

Мышкин шагнул через перила, повис на руках, мягко спрыгнул на асфальт. Боковым зрением заметил, как из-за угла дома выбежали двое громил. Везение не бывает бесконечным.

Сжав сумку под мышкой, достал пистолет, который забрал у охранника, сдвинул предохранитель и, развернувшись, оценив расстояние, не мешкая открыл огонь. Он редко промахивался, тем более днем и в десяти метрах от мишени…

Аня проснулась и посмотрела на окно, где переливался, колыхался перламутровый, шелковый блеск штор. Она пребывала в блаженном состоянии молодости — без мыслей, без чувств, не сознавая, спит или грезит. О эти утренние, сладкие мгновения! Если бы длились они вечно.

В комнату впорхнула служанка Катя, подбежала к окну, дернула шнур, и на глаза Анечке хлынул неодолимый, ослепляющий солнечный свет. Она чуть слышно застонала.

— Кто тебя просил, — прохныкала в нос — Неужели нельзя поспать еще полчасика?

Катя состроила потешную гримасу, сделала книксен.

— О, госпожа! Разве я посмела бы! Но Александр Ханович уже завтракают и послал меня за вами.

На Кате какой-то новый наряд, то ли сарафан, то ли бухарский халат, весь в фиолетовых и багряных разводах, и ее смазливое личико, как обычно, не выражало ничего, кроме безмятежного, зверушечьего счастья. Ей целый месяц кололи препарат под названием «Аякс-18», и девушка постоянно пребывала в нирване. Но при этом не теряла способности здраво рассуждать, прыгать, смеяться и лезть с кошачьими ласками. Аня ее побаивалась, хотя Хакасский уверял, что она не более опасна, чем стрекоза с отломленными крылышками.

Ане ничего не кололи, с ней Хакасский проводил опыт психологического внедрения на индивидуальном уровне.

Когда после убийства Егоркиной мамы ее привезли в контору к Рашидову, она еще по дороге попрощалась с жизнью. Да и попутчики, бритоголовые нукеры, с ней не темнили. Один даже ее пожалел. Сказал: «Конечно, тебе хана, крошка, но сперва Гога снимет допрос. Такой порядок. Придется помучиться часика три». «Но за что?» — пискнула Аня. «Как за что? Увидела, чего не надо, разве мало?»

Конечно, не мало. В Федулинске карали и за меньшие провинности, но она, дурочка, все мечтала уцелеть до приезда Егорки.

Рашидова она сразу узнала, хотя прежде его не встречала. Сама смерть-избавительница глянула на нее со смуглого, презрительного лица, похожего на прикопченную сковородку. Девушку кинули на ковер в кабинете, и тот, кто ее привез, наступил на нее ногой и безразлично и как-то заискивающе сказал:

— Вот, хан, болталась на объекте. Чего с ней делать?

Рашидов поморщился, будто увидел раздавленную лягушку.

— Подымите-ка ее.

Рывком Анечку поставили на нога.

— Пройдись, барышня.

Она сделала два робких шага, туда и обратно.

— Кто такая? — спросил Рашидов. У Анечки язык отнялся, за нее ответил сопровождающий.

— Медсестра из больницы. Обыкновенная сикушка. Никаких хвостов. Мы проверили.

— Надо же. Проверили… И зачем притащили?

— Как же, Георгий Иванович. По инструкции. Она при товарном виде.

— Где при товарном, когда глаз косит?

Анечка отдаленно обиделась: никогда у нее глаз не косил. Услышал бы Егорка. Обида вернула ей речь.

— Я ничего толком не разглядела. Честное слово! Может, отпустите, дяденька?

— Идиотка? — спросил Рашидов у гориллы.

— Местная, — ответил тот. — Они все жить хотят.

И тут в кабинет стремительно вошел Саша Хакасский, которого Аня, как ни странно, тоже узнала. Да и как не узнать. Красивый, рыжий, неотразимый для женского пола. И власть у него над Федулинском такая же, как у Лужкова над Москвой. Даже больше.

Хакасский с Рашидовым обнялись, расцеловались, Анечку Хакасский мимоходом ущипнул за попку. Он застал конец разговора. С задорной улыбкой взглянул на девушку.

— Что, правда, хочешь жить?

Он был похож на принца из «Алых парусов», на Ланового и Киркорова одновременно. Анечкины губы помимо воли растянулись в ответной улыбке.

— Конечно, хочу. Вы разве не хотите?

— Ах, малышка! Я — ладно. У меня цель есть, идея. А тебе зачем жить? Какая у тебя цель? Детишек нарожать?

Язвительность его слов смягчал доверительный, дружеский тон, словно он вдруг решил посоветоваться с ней, попавшей в беду девушкой, о чем-то сокровенном.

— У меня тоже есть цель.

— Какая же?

— Я помогаю людям. Больным людям.

Рашидов фыркнул, повел черным глазом, как шилом, недоумевая, почему он должен слушать этот лепет, но Саша Хакасский, напротив, стал серьезен.

— Помогаешь больным людям? А здоровым? Вот мне, например, можешь помочь?

Ее будто озарило.

— Конечно, могу. У вас одно плечо выше другого. Это от защемления позвонка. Я умею делать настоящий тайский массаж. У меня хорошая школа.

Хакасский обернулся к Рашидову:

— Она не врет?

— О чем ты, брат?

— У меня плечо кривое?

Рашидов засмеялся, как захрюкал. Сверкнули два длинных белоснежных клыка.

— Она слепая, брат. Зато у нее длинный язык. Сейчас я его вырву.

Он сделал шаг к ней, и Анечка обмерла, но Хакасский его остановил:

— Не спеши, Гога, дорогой… Она сказала правду. Об этом знала только моя покойная матушка. Удивительно… Как тебя зовут, малышка?

— Анечка.

— Так вот, Анечка. Однажды я упал с качелей… Давно, в детстве. Полгода меня водили на специальную гимнастику… — в его голосе зазвучали мечтательные нотки. — Представь, Гога, я когда-то был ребенком, как и ты.