Против всех

— Откуда же мы знали, что не положено, — еще больше изумился Мышкин — Указателей никаких не видели. Разве тут секретный объект?

— Чего-то они мне не нравятся, Саня, — сказал один дуболом другому. — Чего-то они скользкие. Надо вязать.

Видя, что разговор затягивается, Мышкин достал из кармана бумажник и отслоил сторублевую купюру.

— Не обессудьте, ребятушки, сколько есть. Примите на поправку здоровья.

Результат получился противоположный ожидаемому. Дуболомы побагровели, надулись, как два клеща, и вдобавок затряслись.

— Ты что же, тварь, — зловеще прошипел один, — купить хочешь героя-омоновца? Ты понимаешь, что тебе сейчас за это будет?

Его товарищ уже нервно тянул автомат.

— Ничего худого, — забормотал действительно ошарашенный Мышкин. — Из чистого уважения. Ежели мало…

Поправила положение Роза Васильевна. Наивным, как у девочки, голоском попросила:

— Дяденька, дай стрельнуть! Прямо в лоб — пук, пук! — и потянулась к автомату омоновца. Ласковое безумие ее поведения нашло отклик у дуболомов. Они смягчились.

— Благодари свою бабу, тварь, — сказали Мышкину. — Она тебе сегодня жизнь спасла… Но гляди, еще раз встретим, обоим хана. Или на стерилизацию…

Паспорт и справку вернули, но сторублевку зажилили. И это тоже произошло как-то чудно. Один дуболом побежал к углу дома, махнул оттуда товарищу, и тот вырвал из рук Мышкина ассигнацию со словами: «Когда же вы все передохнете, старичье вонючее?!»

Удивили Мышкина и другие явления. Когда выбрались из слободы на улицу Надежды Крупской, а теперь, судя по табличкам, переименованную в Заупокойницкую, стали попадаться навстречу прохожие, все приветливые и просветленные, хотя одетые в тряпье. Зато многие с цветами, а некоторые с разноцветными надувными шариками и с россиянскими трехцветными флажками в руках. Мышкин справился у Розы Васильевны, нет ли нынче какого праздника.

— Не нравится мне это, — ответила женщина, озираясь.

— Что не нравится?

— Бедой пахнет. Или не видишь? И менты эти на околице. Какие-то чокнутые.

— Менты — да, — согласился Мышкин. — А что люди радуются неизвестно чему, значит, выпивши. Какая тут беда?

Но он и сам видел: что-то не так.

За время его отсутствия по городу словно прошлись серой краской. Фасады домов облупились, мостовая и тротуар в бесконечных выбоинах и трещинах, машины — сплошь иномарки, но ни одного автобуса. И совсем не видать детей. Просто-таки ни одного детеныша на улице.

Встретил наконец знакомого, Валеру Шахова из фирмы «Саламандра-бенц», занимающейся (или занимавшейся) обувными поставками, и тоже в каком-то затрапезном виде. Помнил Шахова видным сорокалетним детиной, удачливым бизнесменом, обувным хорьком, а сейчас выкатился из пивной «Только у нас — дешево и сердито» кучерявый гномик со смеющимся круглым лицом и черными обводами вкруг запавших глаз. Мышкина он не узнал, но на дружеское рукопожатие ответил крепко и искренне.

— Чего с тобой случилось, Валера, — посочувствовал Мышкин. — Чего-то ты вроде поубавился. Разорился, что ли?

— Ничего не случилось, — азартно зашумел обувщик. — Заправился — отлично. Три литрухи влил. Бегу на прививку. А ты кто?

— Да я так. Интересуюсь местными условиями. Насчет торговой точки.

Валера изменился в лице, почернел, радость в нем потухла. Спросил шепотом:

— Ты что же, нерегистрированный?

— Почему нерегистрированный? Регистрированный. А что это значит?

— И вы, госпожа, тоже приезжая?

— Я с ним, — коротко ответила Роза Васильевна. Валера-обувщик согнулся, как при бомбежке, и с воплем: «Извините, очень спешу! Очень спешу, извините!» — метнулся вдоль улицы и исчез в переулке.

— Да-а, — протянул Мышкин, — какая-то прямо загадка.

— Надо сваливать, — сказала Роза Васильевна. — Я чувствую. Здесь неладно. Погляди!

Мышкин проследил за ее рукой и прочитал объявление, вывешенное над дверью маленького шопика, где раньше, как он помнил, торговали оптикой. В объявлении черным по белому написано: «Гробы выдаются один на троих жмуриков. Ввиду отсутствия пиломатериала».

— Ну и что, — не понял Мышкин. — Нормальное объявление. В Москве чуднее пишут. Газет не читаешь, сестренка.

— Сапожок, мне тревожно.

— Ладно, почти пришли.

Дом, где Мышкин жил с Тарасовной, когда-то считался самым престижным в Федулинске, что-то вроде Дома на набережной в Москве, только более поздней постройки. Но — ампир. Башенки, архитектурные излишества, колонны у фасада, два шикарных дворцовых подъезда. Сразу после войны сюда селили партийную элиту и также давали квартиры научному крупняку, чином не ниже профессора. Чистка в доме началась, разумеется, задолго до перестройки, в семидесятых годах, и проходила по таинственным правилам, может быть, даже по промыслу Божиему, иначе как объяснишь, что рядом с известным всему миру академиком вдруг возникала квартира поэта-отщепенца Димы Туркина, вольнодумца и охальника; или на одной лестничной клетке встречались всесильный по тем временам директор городского торга Роман Северьянов и сомнительная по своим моральным качествам красавица Элеонора Давакина, учительница пения из музыкальной школы. С наступлением свободы дом в последний раз протрясло, но это уже было логично. Одним разом вышвырнули остатки научного бомонда и бывшую партийную головку, не успевшую отречься от проклятого прошлого, причем эвакуация производилась аврально, и, увы, не обошлось без человеческих жертв. Как и в Москве, двое-трое матерых партийных зубров в приступе раскаяния выбросились из окон, а некоторые квартиросъемщики преклонного возраста, большей частью одинокие, вообще исчезли неизвестно куда, не оставив никаких объяснительных записок. В освободившиеся помещения триумфально въехали бизнесмены и прокурорский надзор, а два верхних этажа целиком закупил Алихман-бек, приспособив их для нужд своих земляков, не имеющих постоянной федулинской прописки. За одну ночь вокруг дома выросли горы строительного мусора, потом в течение месяца здание будто сотрясали нутряные бомбовые взрывы — это новые жильцы в спешке производили евроремонт, — и затем наступила долгая первозданная тишина, которую нарушали разве что редкие ночные выстрелы да вопли заплутавшего прохожего, когда его учила уму-разуму дворовая охрана.

Сперва Тарасовна была категорически против того, чтобы покупать квартиру в этом доме, но ее уговорили. Старшие сыновья, да и Мышкин, убедили ее, что в этом смысле не следует выделяться: богатый человек и жить обязан богато и внушительно, иначе к нему не будет доверия у обыкновенных нищих сограждан. Купила под их давлением, но к просторному жилью так до конца и не привыкла. Шесть комнат, а куда в них деваться? Одной уборки, если по-хорошему, хватит на всю жизнь, ничем другим можно уже не заниматься. Удивлялась Мышкину, который на новом месте чувствовал себя так же привольно, как и в прежней совковой двухкомнатной халупе с совмещенным санузлом.

…Мышкин в дом, под телеобъективы не полез, а направился в кирпичную пристройку, где жил старый привратник Калина Демьянович Фоняков, которого сам же когда-то пристроил на эту должность.

Калина сидел на кухне за самоваром, обложенный грелками, обмотанный шерстяным платком. Подслеповато вгляделся в гостей, спросил:

— Али дверь отворена? Вроде никто не звонил.

— Отворена, дед, отворена… Когда ты ее запирал-то?

Мышкин не удивился бы, если б старик его тоже не признал, как обувщик, но Калина, переменившись в лице, сказал:

— Никак ты, Харитон?

— Я, дед, я, кому еще быть. Здравствуй, святая душа.

— А с тобой что за женщина?

— Сиротку подобрал в Москве, не волнуйся.

Усадил хмурую Розу Васильевну за стол.

— Ты чего испужался, Калина? Не привидение же я.

— То-то и оно. Уж лучше бы привидение… Зачем вернулся, Харитон? Не ко времени, правду сказать.

— Что с тобой, старина? Люди с дороги, уставшие. Разве так гостей принимают?

— Ох, извини, Харитоша, — старик засуетился, потянулся к полкам, уронив платок на пол. Мигом поставил на стол чашки, бутылку белого. Сунулся к холодильнику, но Мышкин его остановил: