Страница 19 из 66
— Зачем же живешь?
— Бесприютная она, без меня точно пропадет, — Кеша не выдержал и горько зарыдал прямо в туалете, хотя до этого терпел уже несколько часов подряд.
Перед сном, когда потушили лампы, неожиданно разговорился Петр Петрович. Ночная сестра забыла перебинтовать ему ногу, а напомнить он постеснялся. В связи с этим припомнил, как первый раз повредил эту же самую ногу еще на фронте. Он тогда был молодым старлеем. Польша, солнечный берег, война заканчивалась, и как раз Петр Петрович с друзьями собирались в баньку, когда началась бомбежка. Три «мессера», неожиданно возникших откуда-то из-за леса, как из преисподней, за считанные минуты вдрызг разутюжили деревеньку. Петр Петрович доскакал до ближайшей канавы, прыгнул, и на лету его снесло точным осколком. Раскаленный жужжащий металлический шмель ровнехонько выстриг из правой нош десять сантиметров берцовой кости. Вдобавок контузило, и ожил Петр Петрович только через несколько дней в госпитале. Военный хирург с ним не церемонился и дружески растолковал, что хорошей двигающейся правой нога ему больше не видать — такой разрыв нипочем не срастить.
— Черт его знает, — счастливо поведал Петр Петрович, — Я с тех пор врачам не во всем доверяю. Зажила нога. Сама по себе затянулась. Через полгода на велосипеде ездил. Вопреки всем медицинским хрестоматиям. Пятьдесят лет горя не знал. И вот на тебе — сходил, дурила, за творожком. Причем не собирался, у нас еще полпачки лежало в холодильнике. Хотели с Машей сырничков настряпать для воскресенья. Соседка взбаламутила. Позвонила: на Ломоносовском дешевый творог выкинули — по две с половиной тысячи за кило. Ну как не побежать. Помчался, конечно, благо, недалеко — десять остановок на автобусе.
Когда Петр Петрович садился в автобус, сбоку вынырнул на тротуар «фордик» с подвыпившим молокососом за баранкой и повалил старика наземь, зацепив бортом.
— Опять та же самая нога, — пожаловался Петр Петрович, — и опять надейся на чудо. Перелом шейки бедра в моем возрасте — это не подарок.
— Что врачи говорят? — спросил я.
— Это как раз неважно. Они часто сами себе противоречат. Но по моему собственному прогнозу, раньше, чем через месяц, мне отсюда не выйти. Организм уже довольно изношенный.
Кеша подал голос, преодолевая рыдания:
— Надо же, как послушаешь!.. Что было, а? Воевали… Немцев побили. Все-таки тогда люди другие были, да, Петрович? Лучше все-таки были. А теперь всякая тварь берет ампулу и травит мужика, как крысу…
Осознав глубину этой философской мысли, я мирно задремал.
Сквозь незашторенную раму синела ночь. В палате все предметы обрисовывались нечетко, как в затемненном кадре. В ногах на кровати сидел бритоголовый. Смутная фигура второго мужчины маячила у окна. Поначалу я решил, что это сон, но это был не сон. Я включил лампу над головой, взглянул на часы — половина третьего.
— Ну что, не ожидал, архитектор? — спросил бритоголовый, сочувственно улыбаясь. На сей раз на нем не было очков. Лицо интеллигентное, с грустным блеском глаз.
— Не ожидал, — согласился я. — Надеялся, что тебя придушил.
— Ну что ты, до этого далеко. Да и кого ты вообще можешь придушить, книжная сопля?
Я потянулся почесать за ухом, но гость неверно истолковал мое движение.
— Не вздумай шуметь!
В палате никто не проснулся: подполковник Артамонов похрапывал во сне, алкоголик Кеша изредка пискляво вскрикивал, видимо продолжая сводить счеты с тварью, со стороны Петра Петровича — ни звука. И днем и ночью он спал тихо, как умирал.
— Шуметь не надо. В этой больнице, как и везде, у нас все схвачено.
— Понимаю.
— Хочется, чтобы ты еще лучше понял. Мы можем придавить тебя прямо сейчас, ты и пикнуть не успеешь. Сечешь?
— Конечно.
— Можем сделать это завтра или послезавтра, в любой момент, когда нам будет удобно. Архитектор, тебе уже никто не поможет. Ты пустое место, ноль, тебя уже почти нету. Улавливаешь?
— Покурить бы перед смертью, — сказал я.
Бритоголовый усмехнулся и достал из куртки пачку «Кэмела».
— На, кури. Ты хорошо держишься, но все-таки чего-то до конца не схватываешь… Допустим, ты даже выйдешь отсюда. Допустим, мы тебе это позволим. Что дальше? Куда ты пойдешь? Где спрячешься? Негде, Саня! Вот это главное, пойми. Тебе негде спрятаться, и никто тебе не поможет, пока с нами не рассчитаешься. Включен счетчик, Саня! Слышишь, счетчик включен. Если ты такой гордый, пожалей хотя бы сына, родителей, девушку свою. У тебя хорошая девушка, Саня, поздравляю! Такая сисястая, аппетитная телка. Подумай, что с ней будет, если ты хоть маленько рыпнешься!
Мужчина у окна негромко хмыкнул, точно отрыгнул. Во мне не было ни страха, ни грусти, но давило тяжкое сожаление, какое испытывает, вероятно, калека, которому ломают последний здоровый сустав.
— Я не рыпаюсь. Вам нужна квартира? Пожалуйста.
Гость щелкнул зажигалкой и поднес ее к моим губам.
— Нет, Саня. Квартира была вчера. С тех пор ты еще больше провинился. Я бы сказал, ты даже обнаглел.
— Чего же вы хотите теперь?
— Квартира само собой. Плюс сто тысяч долларов. Это по-божески, Саня. Если прикинуть, что ты теряешь, это вообще ерунда.
— Но у меня нет таких денег.
Гость сделал вид, что не расслышал. Его напарник подошел к Кешиной кровати, потому что тот как-то странно затрепыхался и ручонками зашарил по одеялу, а потом даже попытался сесть. Мужчина наклонился и заботливо, умело сдавил ему глотку. Кеша прощально хлюпнул носом и затих.
— Сто тысяч — еще не все, — сказал бритоголовый. — Придется дать подписку.
— Какую подписку?
Бритоголовый усмехнулся совсем уже по-приятельски:
— Обязательство. Поработаешь на фирму, песик. Но это не моя мысль. Это начальство придумало. Я-то предлагал нулевой вариант. Уж больно ты неугомонный. К сожалению, не мне решать.
— Согласен на все, — сказал я.
— Не спеши. Двое суток у тебя есть на размышление. Двое суток тебе хватит?
— Вполне. Да я и сейчас…
— Пытаешься химичить, понимаю, — подвинулся ближе со стулом, и у меня появилось мерзкое ощущение, что его мокрые, будто запотевшие глазки приклеились к моей коже. — Чего-то забыл, гаражик-то у бати на Стромынке? Или где?
— Тебя хоть звать-то как, супермен? — спросил я.
— Вряд ли тебе понадобится мое имя, песик.
— И то верно.
— Сигареты оставить?
— Спасибо, у меня есть.
— Послезавтра приду с бумагами. Жди.
— Хорошо, спасибо… Но чтобы достать сто тысяч, мне же сначала надо выйти отсюда.
— Это детали. Это мы уладим.
Уходя, он дружески ущипнул меня за бок. Напарник потянулся за ним. Только тут я почувствовал, какая тяжелая плита лежит на груди, попытался ее сдвинуть, но задохнулся. Череп гудел набатом. Я погасил лампу. Услышал голос подполковника, прозвучавший словно из ваты:
— Крепко скрутили, да?
— Ты не спал?
— Сначала спал, потом проснулся. Что думаешь делать?
— Еще не знаю.
Немного я слукавил. Давно знал, что выход только один. Побаивался этого знания. Не готов был, не настроен. Силенок было мало в запасе. Не хватало еще какого-то маленького толчка. Приговор надо мной был произнесен, я его сам подписал, но, как всякий малодушный человек, продолжал надеяться, что появится некто посторонний, могучий и справедливый, и отменит казнь.
— Им нельзя поддаваться, — пробурчал Артамонов. — Палец сунешь, оторвут руку.
— Тоже верно.
— Мразь поганая! Вся выползла наверх из щелей. Я тебе помогу. Дам один телефончик на всякий случай.
— Спасибо, Юра! Спокойной ночи.
— Спокойной ночи, дружище!
Но сон сморил меня не скоро, и это потому, что просыпаться было вроде незачем.
После стремительного утреннего обхода (шесть минут на четверых) я поплелся за Тамарой Даниловной в ординаторскую. Вдоль стен коридора на кроватях лежало человек десять больных, которые поступили ночью: их еще не успели рассортировать. Ночной улов обновленной Москвы. Говорят, в иные ночи навозят столько, что некуда девать. Некоторые своим отрешенно-окровавленным видом наталкивали на мысль, что попали сюда по ошибке либо потому, что морг был перегружен. Другие подавали активные признаки жизни, копошились и изучали свои раны.