Посторонняя

— Какой же ты поросенок, Алена! Умойся, сядь за стол. Взрослая уже девица, стыдно. Вот жена кому-то попадется, распустеха.

— Я замуж пока не собираюсь, папочка. А уж если выйду, то за такого, кто всякую будет меня любить, со всеми недостатками.

— Твое воспитание, мать!

Дарья Леонидовна настороженно улыбается: что-то муж слишком часто заговаривает о дочерином замужестве. Хочет, что ли, поскорее развязать себе руки?

— Ступай отсюда, бесстыдница! — выталкивает она Алену.

Позавтракав, Певунов уходит в свой кабинет и там просматривает свежий номер «Правды». Потом начинает собираться на работу. Бреется, подбирает галстук к рубашке, взбивает поредевшие волосы аккуратной челкой. Эту спортивную, короткую стрижку он носит — дай бог память! — лет тридцать. Перед уходом целует жену и дочь.

На улице поджидает машина. Федор Купрейчик радушно распахивает дверцу:

— Карета подана! Прошу, гражданин начальник!

Однако Певунов обыкновенно ходит на службу пешком. У водителя эта новая причуда начальства вызывает недоумение и досаду:

— Можно было загодя упредить, Сергей Иванович, я бы не торопился.

— Завтра валяй прямо к конторе.

Он идет по городу не спеша, стараясь ровно и глубоко дышать. Те, кто с ним здороваются, получают в ответ полную достоинства и радушия улыбку. Вот шагает человек, обремененный важными заботами, но с чистой совестью. К нему не придерешься ни с какой стороны.

На службе он первым делом присаживается за стол к своей секретарше и заинтересованно осведомляется о ее самочувствии. В жизни Зины произошли большие перемены. То есть не перемены, а чудеса. Она собирается замуж. У нее в доме живет одинокий пожилой мужчина, бывший шахтер. Они знакомы сто лет, но недавно как-то разговорились в очереди, сходили вместе в кино, присмотрелись друг к другу и теперь решили соединить свои судьбы. Певунов принял горячо к сердцу Зинины новые обстоятельства, хотя поначалу и воспринял их несколько юмористически, и это простительно, потому что Василь Васильевич, услышав о Зинином замужестве, вообще вел себя непристойно, смачно хлопал себя кулаком по макушке и хохотал. Зина с Данилюком три дня не здоровались после этого. Зато каждое утро, а то и в обеденный перерыв, если выпадало время, она делилась с Певуновым своими сомнениями.

— Он хороший, но какой-то беспомощный, — говорила она. — Вот пошел вчера покупать мясо, принес одни обрезки. Кость и кучу обрезков. Стесняется высказать продавцу свои претензии. Какой-то он деликатный и несовременный.

— Это же прекрасно! Значит, ему нужна помощница, руководительница.

Зина краснела и умолкала. Сегодня она спешит поделиться с начальником очень важным известием:

— Знаете, Сергей Иванович, я уж не понимаю, что и думать. Вчера справляли день рождения у соседки. Ну, давняя моя соседка, тоже одинокая, мы с ней как родные. Пригласила нас с Мишей в гости. Он как узнал, по какому поводу собрались, сразу умчался куда-то и вернулся во-от с таким букетом алых роз. Соседка чуть сознания не лишилась. Ей цветы-то, может, в первый раз подарили. Ну это ладно. Сели за стол, тут я, тут Миша, разлили вино, и вдруг он встает и произносит тост. Да так складно у него выходит, точно он всю жизнь хорошие слова копил и только случая не было их моей соседке высказать. Дуреха старая млеет, а Миша мой наклонился и ручку ее к губам тянет. Ну, как вам это?

— А что такое, Зина? Что вас смущает?

— Как — что такое? А вдруг он юбочник? Дон Жуан какой-нибудь. Потом ведь намаешься. — Зинины глаза наполняются влагой, и так это чудно видеть Певунову, он с неожиданной запальчивостью старается ее успокоить:

— Что ты, Зина! Интеллигентный человек, хочет сделать приятное твоей подруге. А как же! Ты что, хотела, чтобы он ее грязью облил в ее день рождения? Ревность это в тебе, Зина. Нужно ее перебарывать.

Зина успокаивается. Она благодарна Певунову и чувствует себя виноватой: ее сердце, принадлежавшее прежде только ему, теперь она поделила на две части. Что ж, женщинам это свойственно. В состоянии тишайшей размягченности она обдумывает, что бы такое сказать Певунову особенно приятное, но тут появляется бодрый и шумный Данилюк.

— Добрый день, Сергей Иванович! Привет, невеста! — Из его железной пасти извергается хохот, способный заглушить самые нежные ростки чувств, только-только проклюнувшиеся.

— Проходи прямо ко мне, Василь Василич, — приглашает Певунов.

Часа два они пыхтят над фондовыми сводками за истекший квартал, иногда переругиваются и спорят. Певунов упрекает Василь Василича в склонности к рутине, а Данилюк предостерегает начальника против увлечения модными новшествами и перестройками.

С одиннадцати до часу у Певунова прием посетителей. Он разговаривает с людьми вежливо, корректно, стараясь вникнуть в жалобу или предложение и сразу решить вопрос, не заводя бумажной возни. В сложных случаях на помощь призывается Зина со своим неизменным блокнотом в коленкоровом переплете. Посетители, как правило, уходят довольные и обнадеженные. В конце приема заглянул неугомонный директор универсама Желтаков с докладной по реорганизации складских помещений. Докладную Певунов отверг, как бесперспективную и неграмотно составленную, но самого Герасима Эдуардовича похвалил за инициативу и называл его исключительно на «вы».

— Не тушуйтесь, Герасим Эдуардович! — говорит он ему на прощание. — Кто прошлое помянет, тому глаз вон.

Перед обедом звонит Лариса.

— А, это ты, моя радость! — приветствует ее Певунов. — Что новенького? Как делишки?

Он не старается придать голосу какую-то особую интонацию, это давно не требуется ни ему, ни ей. Певунов не осуждает Ларису. Обыкновенная девчушка, которая стремится устроить свое счастье всеми возможными способами, чего с нее возьмешь.

— Я чего звоню-то своему папочке?

— Да, чего, доченька?

Оба посмеиваются, но в ее смешке некая искусственность и торопливость, может быть, она все же рассчитывает на какой-то новый поворот темы. Певунов понимает ее ожидание, он вообще понимает людей.

— У меня большая новость.

— Ну-ка, ну-ка!

— Скоро уеду, и вы больше никогда не увидите бедную девочку Лару.

— Куда это ты собралась? — Певунов охотно встревожен.

Лариса кокетничает:

— А вот не скажу. И адреса не оставлю. Потому что ты злой.

— Лариса! Не обижай старика.

— Если по правде, не хочется уезжать. Но зовут, зовут. И при этом сулят золотые горы.

— Кто зовет-то? Достойный хоть человек?

— А вот это как раз секрет.

Разговор пустяшный, никуда Лариса не собирается. Они оба об этом знают. Да если бы и собиралась, Певунову все равно. С каждой минутой ему делается все скучнее, он по привычке почесывает ладонь. Комарик уязвленного самолюбия зудит в Ларисе. Она никак не решается повесить трубку. Наконец еще несколько шутливых замечаний с обеих сторон, и они прощаются до следующего звонка. Певунов расправляет плечи и подходит к окну. Смотрит, бездумно улыбаясь, на улицу, потом, с сомнением покосившись на дверь, опускается на пол и десять раз отжимается на руках. Вот так-то. Уцелел! Он помнит прощальные слова Рувимского. «Повезло вам крепко, Сергей Иванович. Попади вы в больницу Склифосовского, жить бы остались, но передвигались бы на коляске. У них — конвейер, у нас — искусство!» Эх, как бы не забыть послать ему очередную посылочку с фруктами.

К трем часам Певунов едет заседать в исполкомовской комиссии. Там, как обычно, схватывается с въедливым старичком Сикорским, который мыслит масштабно, как Цезарь. Посреди зоны отдыха, как ее средоточие и культурный центр, ему мнится магазин — супер о десяти этажах, с зимним садом, кинотеатром, ресторанами в угловых башнях и спортивными залами. Поначалу его проект воспринимался утопичным, хотя бы с финансовой точки зрения, но постепенно, долбя, как дятел, в одну и ту же точку, Сикорский приобрел много сторонников в комиссии, особенно из числа сравнительно молодых людей. Певунов был из тех, кто ему возражал и кого Сикорский вслух называл рутинерами, не видящими дальше своего кресла. К сегодняшнему заседанию оба сильно устали друг от друга и повторяют свои доводы чисто механически, благо что решать все равно не им, их голоса чисто совещательные.