Один в поле

— А кто вы по званию? — стесняясь, спросил Рой.

— Ротмистр Лоос, — улыбнулся водитель. — К твоим услугам… Э-э! Только крышу мне не пробей макушкой! Тоже мне придумал: строевую стойку в автомобиле! Да и не в форме я…

— Виноват, господин ротмистр!

— Ты, парень, — бывший офицер внимательно посмотрел на Роя, — эти свои «виноват» брось. Нет сейчас ротмистров.

— Неужто Боевая Гвардия запрещена? Я слышал…

— Слышал он… Нет, Гвардия не под запретом. Мы под запретом. Все, кто ее опорой был… Я ведь, солдат, еще в ту войну начинал, при императоре… Зеленым сопляком, моложе тебя…

Ротмистр замолчал, вытащил из пачки, валяющейся у ветрового стекла, погнутую сигарету и долго пытался чиркнуть спичкой, прижав коробок ребром ладони, пока Рой не взял их у него и не помог закурить.

— Благодарю, солдат… И вообще: все изменилось. Раньше мы выродков гоняли… Ты, часом, не выродок? Хотя откуда: кто выродков, кроме штрафников, в армии встречал?.. А теперь они все под себя подмяли. Видел того борова за прилавком?

— Ви… видел… А он что — тоже выродок, господин…

— Забудь про господ! — гаркнул ротмистр. — За решетку меня решил упечь? И сам сесть рядом за пособничество?

— Никак нет, э-э…

— Вот именно, что «э-э». Первостатейный выродок этот господин Суук. И папаша его выродок, и мамаша… Все выродки. До седьмого колена. Но помнят, крысиная порода, что я в свое время на перевоспитание их не упек всех скопом, благодарность, значит, проявляют…

— Как же вы теперь? Без работы…

— Плюнь, солдат. Никуда они не денутся. За папашей Сууком такие делишки раньше водились, что и нынешние власти по головке не погладят. Это молодой — глупый да крикливый, а старый Суук очень себе на уме. Он лучше сынку по шее накостыляет — если найдет, конечно, у него шею в сплошном сале, — чем меня, благодетеля своего, на улицу вышвырнет. Не то, что «добрякам» сдать. Этого ему не простят.

— Кто?

— Дед Пихто и бабушка Никто. Усек?

Рой понял, что эту тему развивать не стоит.

— А почему он мои деньги не взял? Там же на ценнике было написано…

— Эх, солдат, солдат… Наивный ты. У нас теперь две валюты.

— Как две? — опешил Рой. — Неужто хонтийцы…

— Да хонтийцы тут ни при чем У них там дела почище наших будут — гражданская война, говорят. Сепаратисты и все такое. Не сегодня-завтра на две части развалятся. А с деньгами наши умники намудрили, доморощенные. Выродки, мать их… Пока мы там за родину пуп рвали, тут экономика, понимаешь, развалилась. Пока Отцы у власти были, как-то справлялись. А как свобода настала, так все и обвалилось. Цены росли по пять раз на дню. Да как! Утром денег у тебя в кошельке на сто буханок хлеба хватало, а к вечеру и трех не купишь.

— И сколько теперь на это можно купить? — с сомнением поглядел солдат на свои деньги, еще десять минут назад казавшиеся богатством.

— Ну, на пару-другую буханок хватит, — улыбнулся ротмистр. — Шучу, конечно. Побольше, естественно. Только в очереди настоишься за этим тоже побольше.

— Так нет же очередей!

— Потому и нет, что здесь только на золотые торгуют.

— Взаправдашние? Как при императоре? Где ж их взять?

— Да не на червонцы. Бумажки придумали особые. На них вроде как на старых все — тройка, пятерка, десятка, да только золотом. На, взгляни, — Лоос достал из нагрудного кармана мятую купюру и протянул Рою.

Тот разгладил бумажку и увидел портрет военного с надменным лицом, облаченного в латы. Он помнил этого человека — императора Эррана Первого, Собирателя Земель. Такой же портрет красовался на картинке в учебнике средневековой истории, запрещенный как раз в том году, когда он, Рой, заканчивал восьмой класс, где эту историю проходили. Рой с одноклассниками, чумазые, как кочегары, и веселые — какому школьнику не захочется сжечь опостылевший учебник! — под бдительными взглядами педагогов и представителей районной управы швыряли в огромный костер связанные шпагатом пачки книг. А годом позже вместо уроков труда вырезали из книг, указанных в длинных списках, картинки и целые страницы, вымарывали тушью имена, строчки и абзацы. Такова была воля Неизвестных Отцов, ночей не спящих, неустанно заботясь о своих согражданах…

— На эти бумажки купить можно все. И даже поменять свои деревянные на эти, золотые. Только не везде и не просто так…

— Он же запрещен был, — Рой перебил рассказчика, разглядывая портрет императора.

— Был да сплыл, — офицер отобрал банкноту. — Теперь многое из старого разрешено. И герб имперский, и история…

— Может, и императора на трон вернули? — криво усмехнулся Рой: то, что говорил ротмистр, не укладывалось в голове.

— Императора? — развеселился чему-то собеседник. — Ну ты, паренек, хватил! Императора ему подавай… Никаких императоров, солдат! У нас теперь власть народа. Демократия. Слышал такое слово?..

За разговорами Рой не заметил, как автомобиль оказался на знакомой улице. Вот она, родная «отцовка», о которой он столько мечтал на нарах «учебки», в сыром окопе и на госпитальной койке.

— Беги, солдат, — как-то по-особому добро улыбнулся господин Лоос: юноша и не подозревал, что тот может так улыбаться — не саркастически, не язвительно, а как отец… — Вижу, не терпится тебе…

— Спасибо! — пулей выскочил Рой из машины, но обернулся, смутившись. — Может, к нам зайдете, господин ро… Мама будет рада. И отец.

— Нет, ты уж один, — покачал головой офицер. — Уж я-то знаю, каково это — домой с войны возвращаться. Не до меня вам будет сегодня.

— Ну что вы!..

— Знаю, знаю… У тебя, небось, и девушка есть.

— Нет, господин ро… — покраснел парень.

— Ну, это дело наживное. Сейчас, когда вашего брата повыбили да поперекалечили, — особенно. А захочешь поболтать — ты, вижу, парень неплохой, хоть и наивный до предела… — ротмистр неловко накарябал адрес на спичечном коробке. — Забегай как-нибудь. Поболтаем о жизни, о том, о сем… Ну — держи!

«Лебедь», окутавшись клубами сизого дыма, укатил, а Рой остался стоять посреди улицы, еще ощущая ладонью крепкое мужское рукопожатие. Ладонь у ротмистра Лооса была твердой, сухой и теплой. Ладонь хорошего, уверенного в себе и своем деле человека…

Аллу шел рядом, глубоко засунув руки в карманы куртки, и молчал. Он был очень деликатен, этот бывший приютский, добравшийся без связей и взяток почти до вершины жизни. Или был на пути к этой вершине.

— Ты что-то сказал? — очнулся Рой и со стыдом понял, что они дошли почти до дома Гаалов.

— Ты задумался, и я не хотел тебе мешать. Опять про Дону?

— Да так… — молодому человеку почему-то не хотелось рассказывать другу о том, какие не столь уж давние воспоминания прошли перед ним чередой то ярких, то смазанных картинок.

— Она по-прежнему… — инженер не договорил: все было понятно без слов.

Очень многие — почти пятая часть населения страны (исключая выродков, конечно) — плохо перенесли лучевое голодание. То, что для крошечной и гонимой группки, почувствовавшей себя людьми, стало благом, долгожданным избавлением, для остальных обернулось катастрофой. И дело тут было не только в исчезновении привычного стимулятора. Роковую роль сыграла правда, которая была хуже всякой лжи. Правда, что лилась каждый день на головы не желающих ее знать из радиоприемников, с экранов телевизоров и со страниц газет. Не желающих, но не могущих по примеру древних героев залить себе уши воском и завязать глаза.

Ведь это очень страшно: знать, что тобой два десятка лет манипулировали, будто марионеткой, дергая за струнки и ниточки, заставляющие тебя плакать и смеяться, любить и ненавидеть, не жалеть себя и других ради цели не выстраданной и осознанной, но внушенной кем-то извне. Люди сходили с ума, целыми семьями сводили счеты с жизнью, очень многие, такие, как отец и сестра Роя, искали забвения в алкоголе и наркотиках… Но если взрослые люди еще как-то могли контролировать себя, то совсем юные, вроде сестренки Роя, потеряв жизненный стержень, просто проваливались в болото грез, не желая противиться засасывающей их пучине…