Юрьев день

— Все ли тут?

В сомнении Тренька: нешто считал он их, когда в речку-то кидал?

Дядька Никола воду из ушей вытряхивает, синий весь, сам улыбается.

— Все одно, Тереня, вольные мы теперь люди. Куда захотим, туда и пойдем. Может, на государеву землю сядем или ласкового помещика сыщем. А то и вовсе подадимся в дальние края: за Урал али на Волгу. Сказывают, много свободнее живется там крестьянину!

Пустился в пляс на радостях Тренька. Урвана обнимает:

— Вот они, Урванушка, наши с тобой черные-то палочки!

Урван хвостом весело машет, точно и впрямь понимает, что дело великое и доброе сделал: освободил друга своего Треньку со всей его родней от рытовской кабалы-неволи...

Глава 16

ТРЕВОГИ И ОПАСЕНИЯ

Клад великой ценности нашли Тренька с Урваном. Должно быть, в лихую годину закопал его бывший владелец. Да и сам, видать, сгинул безвестно. Вражьим мечом посечен был али на дороге разбойничьим ножом заколот. А может, от болезни помер. Только сохранила земля бережно его сокровища, кто знает, какими путями добытые. Теперь лежали одиннадцать серебряных гривен на столе, старательно очищенные, потому уже не черные, а светлые, блестящие.

За столом сидели дед с отцом и дядька Никола. Чуть в стороне от них — Митька. Тренька,по своей слезной мольбе в избе оставленный, притулился с краешку. Бабушка подле печки возилась с горшками.

Держали совет. По словам дядьки Николы, выходило, что платить долги Рытову серебряными гривнами никак нельзя. Начнет допытываться: откуда взяли, не на его ли земле нашли. А при чем тут земля его, царем года три как пожалованная, коли гривны те, поди, лет более ста назад захоронены?

Дед с разумными словами согласился. А дядька Никола продолжал:

— Поеду я на торжище в Новгород, будто бы продавать зерно для денежного рытовского оброку. Там часть гривен поменяю на нынешние деньги. А вернувшись, объявлю всем, встретил родственника дальнего, который от тяжелого недуга на руках у меня помер и все свои деньги мне да сестре моей отказал.

Дед заметил:

— Другого, пожалуй, не придумаешь. Только одному тебе, Николка, ехать негоже. Всякое в дороге может случиться: и люди разбойные встретиться, и люди ратные, тех разбойников не лучше.

Дядька Никола спорить не стал.

— Вестимо, вдвоем сподручнее. Кто вторым-то поедет?

Треньку как шилом пониже спины кольнуло.

— Я! — вскочил.

Дед на Треньку сурово посмотрел:

— За дверь хочешь?

Обиделся Тренька, засопел. Пробормотал сердито:

— Кабы не мы с Урваном, поехали бы вы сейчас, как же...

Дед сухую, легкую ладонь Треньке на голову положил, будто прощения просил за строгие слова.

— Дорога, Терентий, по нынешним временам — взрослому мужику в опаску.

— А мы с Урваном! Он в обиду небось не даст!

Покачал дед головой:

— Нет, Терентий, вы с Урваном свою долю исполнили. Остальное дозволь нам.

Вздохнул Тренька:

— Ладно уж. Только, коли понадобимся, кликните.

Дядька Никола руками развел:

— Как же иначе! Непременно.

— Так вот, — повел прерванную речь дед. — Я для такого дела стар. А сдается мне, даже двоих в этакий путь отправлять не след. Посему ехать надобно с Николкой и тебе, Яков, — к Тренькиному отцу обернулся, — и тебе, Димитрий.

Беспокойно загремела в печи ухватом бабушка. Впервой подала голос:

— Ой, мужики, чует мое сердце, не к добру затея. Будь они неладны, те железки! Должно, не обошлось тут без нечистой силы...

Однако бабушку слушать никто не стал и решено было поступить подедову. Тренькиной матери и тетке Настасье, жене дядьки Николы, вовсе ничего не сказали. Чтобы лишних слез не было. Зерно поедут, мол, мужики продавать на рынок новгородский, дабы заплатить денежный оброк сыну боярскому Рытову.

Мамка, однако, встревожилась:

— Отчего троим-то ехать?

— Дорога ноне неспокойная, — дед пояснил.

Собираться начали: мешки с зерном на телегу положили, а сверху — сено. А под сено — два топора и вилы.

Бабушка, на такое глядя, креститься принялась, мамка заплакала потихоньку, а тетка Настасья браниться стала:

— И куда вас несет, на нашу бабью погибель!

Серым пасмурным утром отправились дядька Никола, отец Тренькин и Митька в путь опасный к городу большому и недавно вольному — Новгороду.

Оказался Тренька на то время с мамкой и бабушкой.

Вышло все ненароком.

Покою не давали Треньке гривны, что выловил дядька Никола из речки. Чудилось, покидал он их более, чем дядька Никола достал. И однажды, улизнув на старое городище, разделся торопливо — ив ледяную воду.

Долго бултыхался, по дну шарил — толку чуть: то камень попадется, то палка гнилая. Вылез, руки-ноги не слушаются, закоченели. На другое утро в жар бросило. Несмотря на Филькино ворчание, отправил приказчик Треньку домой. Ворчал Филька больше для порядку. Взамен дан был ему под начало здоровенный малый, Митькин ровесник, не чета силой и сноровкой Треньке.

К отъезду дядьки Николы с отцом и Митькой, почитай, совсем поправился Тренька на родительском попечении. Однако сказывали его мамка и бабушка приказчику хворым еще. Не возражал Тренька. Хоть малая, а передышка от труда каторжного на рытовском псарном дворе.

Верно говорят: ждать и догонять — хуже нет.

Обещал вернуться дядька Никола через неделю. Трснька уже на другой день выскочил на дорогу: не едут ли?

— Да они, Тереня, до Новгорода и половины пути не сделали, — сказала бабушка без насмешки.

— А когда неделя-то кончится?

— Нешто не знаешь? Семь дней в неделе.

Задумался Тренька.

— Один день прошел, значит, шесть осталось, да? Я их, дни-то, чтоб не сбиться, считать буду!

Ножом большим, которым бабушка с мамкой лучину щепали, возле двери зарубку сделал:

— Вот он, первый день, прошедший!

С той поры Тренька каждое утро возле двери новую зарубку делал.

И те зарубки, шевеля губами, считал.

Минула неделя, вторая началась, от дядьки Николы с отцом и Митькой ни слуху ни духу. Теперь уж не один Тренька на дорогу бегал. Мать на дню по десять раз в ту сторону вглядывалась, откуда должны были появиться муж с братом и дорогим сыночком Митенькой. Должны были.

Однако не появлялись.

Однажды застал Тренька мамку подле своих зарубин. Пальцем она по ним водила и считала, губами шевеля, как сам Тренька.

А то? выскочив пораньше утром на дорогу, увидел Тренька деда.

Прикрыв ладонью глаза от солнца, всматривался тот в пустынную дорогу, что вела к великому городу Новгороду. Заметив Треньку, смешался и вид сделал, будто вышел поглядеть, что за погода стоит нынче на дворе.

А когда кончилась вторая неделя, пожаловал на барской лошаденке приказчик Трофим. Принялся повсюду глазами шарить, выпытывать окольными путями: не навострились ли новые рытовские крестьяне с барской земли уйти и не в бегах ли уже мужички пребывают.

Дед на те расспросы отвечал сурово и строго: законы, мол, государевы знаем и почитаем. А отчего мужиков по сию пору обратно нет, то одному богу ведомо, и сами-де в великой тревоге пребываем. Время, известно, беспокойное. Путь туда да обратно — не близкий. А дорога — опасная.

При словах этих заплакала навзрыд мамка. Приказчик отбыл коли не вполне, то отчасти успокоенный. Ясно стало: побега новые крестьяне не учинили.

А еще пару дней спустя прибежала тетка Настасья с глазами вытаращенными, ровно у лягушки, запыхавшись, сообщила:

— Царские люди приехали!

Мамка перепугалась сильно, а дед стал допытываться: что за царские люди, зачем прибыли, много ли их. Ничего толком не сумела рассказать тетка Настасья. Едва ушла, бабушка деду в смятении:

— Слышь, отец, не иначе наши с теми окаянными гривнами попались.

Теперь прибыли царские люди дознание вести.

Перекрестился дед на образа:

— Господи, сохрани и помилуй!

Тут же собрался и, визовый посошок в руки взявши, отправился в Осокино.