Страница 51 из 131
А Державин был правоведом-идеалистом. Он (не имея на то оснований) всерьёз верил, что закон — не дышло. В послепетровское время в России возник культ закона — светского закона. Державин без сомнений сопоставляет земное крючкотворство с божественным законом:
Максимализм придаёт сил, вдохновляет, но мешает, когда приходится работать среди людей, которые редко походят на строчку в циркуляре. Державин всерьёз намеревался править по законам, каждый шаг обосновывал необходимыми бумагами — справками.
Но иногда и у него от справок голова шла кругом.
Именно тогда, в 1788-м, Державин набросал эти строки. Горькое ироническое стихотворение под названием «Справки». Любопытно, что через десять лет Державин заменит «сенат» на «диван». Надо думать, слишком прямые ассоциации с обстоятельствами личной биографии он посчитал излишними.
И всё-таки — если бы не дотошность Державина в собирании справок — Сенат отнёсся бы к нему суровее. Даже Вяземский понимал, что Державин — не преступник, не худший в России губернатор, а просто злостный нарушитель субординации. И Сенат осудил Державина только за неуважение к чину Гудовича, проявленное в пору их конфликта. Конфликт начался с дела купца Бородина — и по этому (ключевому!) вопросу Сенат не встал на сторону Гудовича. Проступки купца, перечисленные Державиным, произвели должное впечатление на сенаторов. Сенат не посчитал неутверждение Бородина городским головой виной Державина. Если купец не согласен с такой опалой — пускай отстаивает своё доброе имя в суде, с подробными доказательствами. Между строк можно прочесть: сенаторы считают подозрительной столь пылкую любовь Гудовича к богатому купцу.
Державин в приступе самоуверенности принялся демонстрировать, что не вполне доволен сенатским расследованием. «Дело моё кончилось. Я, слава Богу, по всем клеветам Гудовича, взведённым на меня, нашёлся невинным, о чём и подан доклад. При всём том в угодность сильных моих гонителей не оставили завернуть ерихонский крючок, который, сколько сам собою ничего не значущ, но при всём том мне не может быть приятен». Что же не устраивало Державина? Сущая мелочь: Сенат не принял во внимание объяснения по поводу обвинения в незаконном истребовании справок. А Державин стремился чётко доказать, что губернатор имел право требовать от правления справки! С жалобой на «тёмное и кривое» решение Сената он готов был дойти до императрицы.
Вердикт императрицы был лестным для поэта: «Если и Сенат его оправдал, могу ли я обвинять автора „Фелицы“?»
Но в этом муторном, бесконечном деле каждая развязка оказывалась промежуточной. Вроде бы Гудовичу, Завадовскому, Вяземскому пришлось примириться с викторией Державина. И Гаврила Романович праздновал победу.
18 июля в Малороссию к Капнисту полетело торжествующее письмо: «Дело моё кончено. Гудович дурак, а я умён. Её величество с особливым вниманием изволила рассмотреть доклад 6-го департамента о моих проступках, о которых Гудович доносил, и приказала мне чрез статс-секретаря объявить своё благоволение… Почему я в Царском селе и был представлен; оказано мне отличное благоволение; когда пожаловала руку, то окружающим сказала: „Это мой собственный автор, которого притесняли“. А потом, как сказывали, чего я однако же не утверждаю, во внутренних покоях продолжать изволила, что она желала бы иметь людей более с таковыми расположениями, и оставлен был я в тот день обедать в присутствии Её величества. Политики предзнаменуют для меня нечто хорошее; но я всё слушаю равнодушно, а поверю только тому, что действительно сбудется. Посмотрим, чем вознаграждена будет пострадавшая невинность…»
Да-да, Державин уже ждал не оправданий, а наград! В его новом письме императрице содержалось целых две просьбы: он просил выплачивать ему губернаторское жалованье до нового назначения и настаивал на новой аудиенции для полного объяснения всех тамбовских недоразумений. Императрица ответила благосклонно. 1 августа к девяти утра Державин явился в Царское — с увесистым томом тамбовских документов. К счастью, он внял совету Храповицкого и оставил бумаги в сенцах.
Состоялся нелицеприятный, но доверительный разговор. Державин уже понял, что в беседе с императрицей главное — не растеряться. Тут уж как в карточной игре: каждый ход нужно «крыть». Находчивость в диалоге с монархами ценится выше логики.
Екатерина расспрашивала его обо всех начальниках, с которыми Державин успел рассориться — по порядку. Отвечал Гаврила Романович ловко. Вяземский? Да ему не понравилась «Фелица», ода, удостоенная высокой оценки её императорского величества. Тутолмин? Он возомнил себя монархом, а я привык исполнять только Ваши законы! Гудович? Он не соблюдал интересов императрицы и государства! По этому вопросу Державин готов был предоставить целый ворох доказательств, о чём и доложил Богоподобной. Екатерина Алексеевна не удержалась от поучения, хотя строгим словам старалась придать иронический оттенок.
Проиграл он или выиграл в этом словесном висте?
В записках Храповицкого о той аудиенции осталось несколько строк: «Провёл Державина в Китайскую (то есть комнату. — А. З.) и ждал в Лионской». И — резюме императрицы после того, как Державин откланялся и исчез: «Я ему сказала, что чин чина почитает. В третьем месте не мог ужиться; надобно искать причину в себе самом. Он горячился и при мне. Пусть пишет стихи. Il ne doit pas être trop content de ma conversation[1]». Наконец, финансовый итог, приятный для Державина: «Велено выдать не полученное им жалованье, а гр. Безбородка прибавил в указе, чтоб и впредь производить оное до определения к месту».
Державин бодрился, поддерживал слух об очередном крылатом выражении, брошенном императрицей: «Это мой собственный автор, которого притесняли». Эта фраза стоила имения или ордена!
Вероятно, Екатерина не нуждалась в неуживчивом губернаторе, но поэта и гражданина хотела бы приблизить. Потому Державина не бросили на растерзание Вяземским и прочим. Он обрёл высокий, но неопределённый статус: без государственных должностей, но с жалованьем и в милости у монархини.
Державин не упивался новой славой, скорее тревожился: «Удостоясь со благоволением лобызать руку монархини и обедав с нею за одним столом, он размышлял сам в себе, что он такое: виноват или не виноват? в службе или не в службе?» Он даже затаил обиду на своего всегдашнего благодетеля Безбородко.
Ждать назначения пришлось долго — больше двух лет. «Шатался по площади в Петербурге без всякого дела», — вспоминал Державин об этих временах. По-видимому, в те годы он безудержно стремился к государевой службе и недооценивал плоды мнимой праздности. При дворе звучали его стихи, новые оды воспринимались как события государственного масштаба. Державин затмил Петрова и Рубана, стал бесспорным лидером русской словесности. В окружении императрицы у него сложилась репутация необходимого человека. Что может быть важнее? Поэзия захватывала его, смягчала тоску по «широкому поприщу» службы. Всё чаще он писал «на случай» — по репутационной необходимости. У пустяковых стихов складывалась лёгкая, счастливая судьба, это за главные строки приходилось бороться… Даже помолвку княжны Софьи Голицыной и графа Павла Строганова Державин удостоил пустячка, лестного для молодых:
1
Он, кажется, не очень мной остался доволен (фр.).