Новеллы

В связи с трехсотлетием со дня смерти Шекспира Шоу написал небольшую комедию «Смуглая леди сонетов», которая была поставлена в Хэймаркет-театре 24 ноября 1910 года. Шоу нарисовал выразительный, совсем не академический, портрет великого драматурга, живого человека с отзывчивой, чуткой душой и земными страстями и порывами. В программе Хэй-маркет-театра и был впервые опубликован рассказ-этюд полемического характера «Тайна костюмерной». В рассказе поднят характерный для эстетических взглядов Шоу спор о шекспировских характерах, причем участие в споре принимает оживший бюст самого великого барда.

Мысль написать повесть-памфлет «Приключения чернокожей девушки, отправившейся на поиски бога» появилась у Шоу в 1932 году в Книсне (Южная Африка), где он провел пять недель. Остановка в Книсне была вынужденной: автомобиль, в котором Шоу вместе с женой, большой любительницей странствий, путешествовал по Южной Африке, потерпел аварию. Шоу не любил праздности и всецело отдался творческому порыву, задумав поначалу написать пьесу. Но потом принялся писать повесть, перетряхивая и переосмысливая на свой лад библейские образы. Многие органы церковной печати ополчились на Шоу, как только повесть увидела свет.

Написанная в традициях Вольтера, философская повесть-памфлет «Приключения чернокожей девушки, отправившейся на поиски бога» полна грациозной и лукавой иронии. В остро гротескной форме Шоу затрагивает коренные вопросы социальной сущности религии, поставленной на службу корыстным интересам: в своей наивной простоте и прямодушии, не лишенная любознательности и здравого смысла простая африканская девушка отправляется на поиски бога и сокрушает дубинкой одного идола за другим. Чернокожая девушка сокрушает все неразумное: она достаточно умна и проницательна, чтобы увидеть нелепость религиозных догм, будь то жестокие установления Ветхого завета или магометанской веры. Чернокожая девушка развенчивает доводами разума одну библейскую легенду за другой (Шоу насчитывал пять библейских метаморфоз бога, пять модификаций). Но она но просто рупор Ворнарда Шоу. Она наделена темпераментом, пылкостью, жизненностью, и она написана столь пластично, так впечатляюще, что и сознании читателя складывается живой и яркий образ.

Чернокожей девушке удается повергнуть библейские кумиры — всезнающие и всемогущие — потому, что в стычках с ними и их пророками она находит остроумные и веские аргументы. При столкновении с доводами разума и гуманистическими взглядами на жизнь и призвание человека оказывается несостоятельной ни одна из библейских божественных модификаций, ни одна метаморфоза. Ни гневный, жестокий и кровожадный бог сил, жаждущий кровавых жертв — Иегова, бог книги Бытия; ни сердитый и ворчливый старец, бог-спорщик, бог-каратель — бог книги Иова; ни третий бог — воплощение милосердия и смиренномудрия, представляемый пророком Михеем Морасфитнном; ни Иисус Христос — бог-«фокусник», призывающий «возлюбить друг друга». Ни, наконец, бог магометанской веры — всемогущий Аллах и истолкователь его божественной воли пророк Магомет, отстаивающий необходимость многоженства.

Столь же решительно, как и обоснованно искательницей истины отвергается во имя торжества жизни, а не смерти, торжества надежды глубоко пессимистическая философия Когелета — Екклезиаста, обезоруживающая человека, делающая его бессильным и жалким. «Жизнь прекраснее смерти, и надежда лучше отчаяния» — таков ответ чернокожей девушки на глубоко унылые и безнадежные утверждения Екклесиаста о суетности и бессмысленности всего земного.

Остроумна и композиция повести — низвергается очередной жестокий идол, и часть Библии рассыпается в прах, а девушка шествует дальше навстречу приключениям, доставляющим читателю не только эстетическое, но и интеллектуальное удовольствие.

Яростную отповедь чернокожая девушка дает и философии расизма и колониализма, постыдному униженню человека человеком.

Искания чернокожей девушки завершаются тем, что, следуя совету мудрого старца Вольтера, она решает мирно возделывать свой сад и искать бога в самой себе.

А. В. Лупачарский в свое время писал, что это произведение Шоу «вольтерьянское по самой своей форме, по своей юркой и сверкающей веселости, по своей „кусательности“, по своей неожиданности, по своей забавно гримасничающей грации…

Произведение Шоу, о котором мы говорим, могло бы с честью занять место в серии легких саркастических сатир великого фернейского патриарха».[59]

Говоря о вольтерьянском направлении повести, А. В. Луначарский отмечал: «Но так как старый Вольтер воскреснуть сам не может, то не плохо, если он воскреснет в старом Шоу, имеющем с ним так много общего. Поэтому вольтерьянство в том виде, каким оно жило в XVIII веке, то есть как свободомыслие, не дошедшее до окончательного атеизма, в своей критике иногда довольно поверхностное и т. д., но все же свежее, смелое и презрительно карающее весь мир суеверий, — это такой культурный элемент, за который можно быть благодарным и сейчас».[60]

Шоу, разумеется, не копировал автора «Кандида», и вольтерьянство у него выражалось в весьма свободной и вольной форме. Остроумные шутки — его природная стихия. И они непроизвольно следуют одна за другой, превращаясь в вереницу забавных стычек искательницы истины с богами, в процессе которых незыблемые, казалось, кумиры сокрушаются один за другим. Сбрасывание идолов с пьедестала доставляет рассказчику истинное удовольствие, как и ядовитая насмешка над суевериями, ибо Шоу отлично сознает, что многое в Библии устарело и не выдерживает критики. Но Шоу был воспитан на Библии, он ценит се как своеобразный художественный документ и склонен допустить мысль, что Библию можно использовать как одно из средств воспитания. Библия для Шоу — литературный памятник, где воплотились и заблуждения и искания человечества.

Шоу вместе с тем отчетливо сознает, написав об этом прямо в послесловии к повести, что возник новый здоровый мир — мир Советской России, где в духовном климате происходят коренные изменения и где «Ветхий завет ожесточенно и презрительно выброшен в мусорный ящик».

Хотя Шоу внимательно следил за развитием биологической науки и даже называл себя художником-биологом, выказывая симпатии то к Дарвину, то к Ламарку, то причисляя себя к последователям «неоламаркизма», он все же не был специалистом в этой области и впадал порой в те или иные полемические преувеличения. Высоко оценивая прозорливость Шоу-сатирика, силу социального обличения его замечательной повести и рассказов, мы но можем не отметить и его слабостей, срывов и заблуждений. Шоу не смог в истинном свете воспринять огромную важность новаторского вклада в науку И. П. Павлова как создателя материалистического учения о высшей нервной деятельности животных и человека. «Неприятие» экспериментальной рефлексологии, к сожалению, отразилось в повести: Павлов изображается в ней необъективно и карикатурно. Очевидно, в этой оценке ученого сказалась и общая позиция Шоу-всгетарианца, не допускавшего мысли об опытах над животными, и, что еще более вероятно, — вульгаризация учения Павлова зарубежными позитивистами. Трактовка писателем образа великого русского ученого вступает в явное противоречие с жизненной правдой.

Шоу-рассказчик ясно определил свои идейно-эстетические позиции. Глубоко вторгаясь в жизнь, подмечая социальное неравенство, обнаруживая источник человеческих драм и трагедий, Шоу с большим мастерством развертывает в малых полотнах острую критику буржуазного общества, показывает фальшь и лицемерие его морали, его идеалов.

П. Балашов

59

А. В. Луначарский, Собр. соч., т. 6. «Художественная литература», М. 1965, стр. 285.

60

А. В. Луначарский, Собр. соч., т. 6. «Художественная литература», М. 1965, стр. 285.