Страница 36 из 127
Никакого воображения у некоторых – ныне штатских. Нет бы гаркнуть в ухо:«Аврал! Все наверх!», или просто:«Рота, подъём! Тревога!»
Семёнов с трудом приоткрыл глаза… Как там у Николая Васильевича – «Поднимите мне ве-е-е-еки-и-и…»
Вчерась вместе с уважаемым Павлом свет Васильевичем, для снятия напряжения, приняли – пока готовили специальное сообщение по всем станциям Уссурийской дороги о «минированном» угле – некоторое количество конфискованного китайского ханшина…
Правильно его городовые у ходей отнимают… Чистая отрава… а с людьми что делает проклятый напиток даосов!
Например, ночью 1 января крестьянин Айзетулла Давыдов, отведавший ханшину, проезжая по Устинскому переулку, затеял с извозчиком из-за денежных расчетов ссору и произвел буйство. Буяна отправили во Владивостокский полицейский дом.
Находясь в камере, Давыдов начал снова буйствовать, причем разворотил кирпичи печки, разрушил печные решетки, отбил штукатурку, поломал форточки, сломал висячий замок у двери и разбил в окнах 12 стекол, после чего успокоился и мирно заснул. (случай подлинный)
Конечно, до такого Семёнов со Шкуркиным не дошли… просто припечатали сургучной печатью к столу усы городового Дырки… а зачем он спит на дежурстве!
Теперь Владимир испытывал муки похмелья – и ещё маялся, согласно учению доктора Фрейда, комплексом вины… благо что освободившийся, не иначе, как с помощью полицейской «селёдки» городовой Дырка стоял у него в ногах, злобно сверкал глазами и топорщил остатки неровно обрезанных усов…
«Владимир Иванович, давайте собирайтесь…»
«А… где я?»
«Так в камере… в дворянской, Вы не волнуйтесь! Здесь клопов и прочей мерзости – очень мало, практически нет…»
«А кто… кхм-кхм… меня туда посадил?»
«Так ведь Вы сами у этого остолопа -у, у-у, храппаидол! Будешь ещё спать на дежурстве? Будешь-будешь… куда ты нахрен денешься… – ключи с пояса отцепились и в камере изнутри заперлись! Не хочу, говорите, ничего! Устал я от света, хочу покоя и тишины…»
«А как Вы тогда зашли?»
«Ну, это у нас специалист есть… Глист, погоняло у него такое… Знатный форточник!»
И вправду, в «дворянской» обозначился субтильный субъект – приветливо улыбающийся Семёнову всеми своими редкими и гнилыми зубами.
«Представьте, сквозь прутья оконной решетки пролез! Уникум, ему бы в цирке выступать, стал бы человеком – каучуком…»
«Обижаете, господин начальник… я не фигляр! А человеком я на Зерентуйской каторге стал, уж пять лет как короновался…»
«А ну, брысь… ну, вставайте же…»
Пол камеры предательски качнулся, но бывалый марсофлот устоял… баллов шесть всего, ерунда-с!
«Где, говорите, у Вас гальюн?»
«Что? А, Вы про парашу…»
«На что мне сейчас Параша, в… сколько сейчас – в шесть часов утра? Это лучше вечером…»
Тем не менее – холодная вода быстро прояснила гудящую голову… очередной день сыска начинался затемно!
«И куда мы сейчас?»
«Не поверите – на Алеутскую… такое ощущение, что все события у нас с Вами происходят на крохотном пятачке возле вокзала… а впрочем, чему удивляться – бан, это такое бойкое место…»
«Баня?!»
«Не-е-ет. Это от еврейского банхоф, то есть вокзал… и где ещё быть малине – сиречь воровскому притону, как не у бана? Тут и угол уведенный спокойно распотрошить можно… ну, чемодан краденный… и фрая залётного маруха своему ивану под перо подставит… то есть вокзальная шикса организует вооружённое ограбление… а Вы, дорогой мой, запоминайте терминологию, в жизни всё пригодится…»
У входа во двор, возле запертых чугунно-решетчатых ворот, навытяжку стоял бравый дворник Сунь, с медной начищенной бляхой на снежно-белом халате, надетом поверх ватной куртки…«Дараствуй, командира… давано надо твоя приходить, маро-маро безобразника забирай… Моя давано-давано говорить, командира зачем не приходить?»
«Ладно, Сунь, исполнились твои мечты… дома?»
«Да, начарника, все – все дома, маро-маро спать, потому как всю ночь шибко шуметь, господа берэтаж спать не давай!»
«И чего же они там шумели? Сейчас посмотрим…»
Пройдя через двор с поленницами дров, кучами золы и аккуратными, чистенькими бочками, в которые китайцы собирали… э-э-э… отходы жизнедеятельности (счастье, что по зимнему времени эти отходы почти и не пахли!) борцы с криминалом, скрипя сапогами по свежевыпавшему снежку, подошли к лестнице, ведущей в полуподвал.
«Владимир Иванович, а у Вас, извините, оружие есть? М-да… в чемодане, значит… ну, держите вот мой „Бульдог“, только за-ради Бога, не пальните мне в спину… нет, он бескурковый, просто жмите вот на крючок и всё… да что я… мне не впервой, как там у Щедрина – послал капитан-исправник свою фуражку, этого было достаточно…
Ну, Господи благослови… ВСЕМ СТОЯТЬ! ПОЛИЦИЯ!
М-да… то-то мне показалось, странной такая… мёртвая тишина…»
И действительно – обитатели этого полуподвала вряд ли когда уже побеспокоят жителей бельэтажа…
В маленькой, сводчатой комнатке, где чадила под почерневшем от пыли, с висящими по углам клочьями паутины потолком «летучая мышь» – стоял сырой, душный, медный запах свежепролитой крови… В свете слабенькой лампы, в которую явно следовало бы добавить керосина, залившая:деревянный стол, с горой грязной посуды и опрокинутым штофом, железную кровать с никелированными шариками и лоскутным разноцветным одеялом, доски давно не метённого пола – кровь казалась чёрной…
Шкуркин нагнулся и потрогал кровавую лужу пальцем:«Ого, свеженькая… только что не дымиться…»
Семёнова опять замутило… но на этот раз он сдержался – привычка, великое дело…
«Владимир Иванович, отдайте мне револьвер, а то – не приведи Бог, уроните… и сходите, пожалуйста, во двор – пусть Сунь понятых приведёт… эх, черт, черт возьми, что-то мы опять опаздываем… надо же, три трупа, одна из них баба -эк, она умом-то пораскинула, по всем стенам ошмётки, а ещё говорят, что у блондинок мозгов нет…»
«Блуа-а-а-а-а…»
«Бульдог» вывалился из разжавшихся пальцев, упал на кедровые половые плахи, и громко бабахнул… тупоконечная револьверная пуля шарахнулась рикошетом по белёным стенам, оставляя на них красно-кирпичные царапины, и впилась в дубовую дверцу платяного шкапа.
Дверца распахнулась, и из шкапа спиною вперёд вывалился черноволосый субьект с трехдневной щетиной на горбоносом лице… подёргал левой ногой и затих.
«Поздравляю, Владимир Иванович, с удачным Вас выстрелом!»
«Господи, это что же – я его убил?»
«Сейчас посмотрим… ага! Как же! Убьёшь такого одним выстрелом, да ещё и не прицельным… Эй, кацо! Давай, просыпайся…»
«Грузинец» приоткрыл карий глаз и тихим, задушевным голосом, доверительно спросил:«Ви полыцыя, да?»
«Да, генацвале… по твою пропащую душу пришли! Давай, собирайся, горный орёл!»
«Вах, дарагой! Канэшна! Заберите мэня в турму, пжалуста.»
«Что же это ты нынче такой покладистый, а? Ты что, всегда так полиции радуешься?»
«Нэт, слюшай… только сэгодня! А… японэц уже ушёл, да?»
«Родной мой, у тебя что, белая горячка? Ближайший от нас японец на Хоккайдо – сейчас свой недоваренный рис пополам с сырой рыбой кушает…»
«Нэт, мамой кланус! Дворник здешний – японэц, это он наших – всэх зарэзал!»
Шкуркин с размаху ударил себя ладонью по лбу:«Чёрт, чёрт, говорил же мне князь, что японцы букву „Л“ не выговаривают! Знал же я, прекрасно это знал, просто забыл!! Наверх, Владимир Иванович! Впрочем, где теперь подлеца Суня найдёшь…»
А и искать не пришлось – японский дворник стоял в арке ворот, уже наполовину распахнутых, и мирно постукивал пешней, скалывая с поребрика желтоватый лёд (не иначе, лентяйка-кухарка помои выплеснула)…
Увидев полицейских, выскочивших, как ошпаренные, во двор – Сунь уронил своё орудие и пустился со всех ног взапуски, только подшитые кожей валенки засверкали…
«Стой! Стой, стрелять буду!» – Шкуркин бросился вдогонку за подозреваемым… Владимир же, пробегая через арку – поскользнулся – и грянулся ничком, больно ушибши локоть…