Страница 57 из 66
— А это что, плохо?! — взъярился я.
— Очень плохо. Это значит, что у красных не все комдивы — Kotov….
… Мороз ощутимо щипал меня за щеки, не прикрытые, как у Пааво, черным вязаным подшлемником, закрывавшим все его лицо, с прорезями для глаз и рта. Вообще, как я заметил, подполковник предпочитал появляться на поле боя только с полностью закрытым лицом. Мне, он говорил, лишняя популярность вовсе не к лицу, я же не эстрадная певичка? Пусть все думают, что я пребываю в штабе за написанием грозных и исключительно благородных приказов…
А те, кто думает иначе, у нас почему-то долго не живут. Как тот штабной капитан, обвиненный каким-то пронырливым журналистом в том, что тот самовольно, раньше времени завалил единственную дорогу, чем обрек на гибель от холода и голода десятки эвакуировавшихся мирных жителей! Да там и с нашими тяжелоранеными тоже вроде бы была какая-то мутная, очень нехорошая история… Которая так и осталась не проясненной. Вызванный на допрос в военную прокуратуру, капитан по дороге пал жертвой жестоких диверсантов из NKWD… Как мы об этом узнали, вы желаете спросить? Да кровавые упыри из Че-Ка сами расписались кровью на растерзанном трупе несчастного капитана: «Smiert tchiort viosmy bielofi
А у Микки Отрывайнена после этого прискорбного случая появились неожиданно новенькие золотые часы… Интересно, а вот когда кровавые сталинские палачи доберутся до меня? Действительно, права древняя поговорка: во многих знаниях много печали. И на моей скорбной могилке можно будет написать самую простую эпитафию: «Много знал».
Лыжи мерно шуршали по сыпучему снегу, в голубом небе сияло вокруг солнца оранжевое гало… Собственно, солнц на небе было целых три. К новому году морозец обещал быть знатным.
Покрытые серебряным инеем березки расступились, и мы с моим дорогим другом вышли на широкую поляну, чье заснеженное безмолвие плавно переходило в гладь вытянутого в сторону противника лесного озера.
На поляне строго в ряд стояли четыре пушки 1-го тяжелого артиллерийского дивизиона (Heavyti Artillery Battalion 1)… Собственно говоря, передо мной была четверть всей тяжелой артиллерии нашей великой страны.
Правда, если говорить честно, то к тяжелой артиллерии эти русские 107-мм орудия образца 1910 года, номера 8446, 2234, 7913 и 9116, весом 48 пудов и 25 с четвертью фунтов (вместе с замком), произведенных Обществом Путиловских заводов в 1916 году, можно было отнести только по нашей сирой бедности…
Впрочем, русские, растянувшиеся на Национальном шоссе длинной, недвижной, застывшей в морозном отчаянии кишкой протяженностью аж 21 километр, здесь, где в тугой motti был зажат штаб дивизии и два батальона 305 полка, не имели и того! Только шесть полковых трехдюймовых пушек и десяток 47-мм piiskatykki на бронеавтомобилях…(Может, все-таки 45-мм? Научишься тут с вами читать всякую противную гадость. Прим. Редактора).
Поэтому мы могли их расстреливать совершенно безнаказанно, как на полигоне. Ведь дальность действия наших гранат при максимальном угле возвышения в 37 градусов достигала 12 500 метров.
А вот русские «полковушки» могли стрелять только на 6640 метров! (На самом деле, осколочно-фугасная стальная дальнобойная граната с взрывателем КТМ-1 имела табличную дальность 8550 метров, но вот были ли они в боекомплекте русских, или те стреляли гранатами старого образца, нам неизвестно. Орудия мы захватили, да… а вот снаряды, нет. Русские артиллеристы вели бой до последнего снаряда, потом выводили свои орудия из строя и брались за ломы и банники. Бессмысленный большевистский фанатизм. Прим. Редактора).
Вдали, над кромкой леса, в голубом небе, блистала в лучах низкого солнышка серебристая hopea makkara.
— Kotov, как глупый жадный дурак, греб под себя все, до чего он мог дотянуться! — показывая биноклем на аэростат, усмехнулся Талвела. — Даже вот воздухоплавательный отряд на станции Ленинград — Финляндский прихватил. И что, очень он ему помог? Что же он хочет оттуда увидеть? Свои отмороженные kalu?
Услышав шутку незнакомого командира, батарейцы довольно засмеялись…
Скоро запищал полевой телефон, зазвучали команды, и с грохотом первое орудие отправило свой смертельный гостинец нашим русским naapuri.
А затем последовала первая корректура, основное орудие снова изрыгнуло короткий снопик огня…
Я широко открыл рот. Если получена первая вилка, то сейчас будет залп!
Да, я открыл рот… И через секунду я услышал истошный крик… в котором я с ужасом опознал свой собственный вопль.
Потому что…
Потому что всей своей кожей, всем мозгом своих костей я вдруг почувствовал такое знакомое, такое ужасное сверление воздуха… дрожание пространства, гул, как от приближающегося товарного поезда, чудовищную тоску… Это была ОНА…
Огромный взблеск пламени. Чудовищный удар, сметающий все вокруг себя. Разлетающиеся вокруг стволы берез, мгновенно сбритых, как чудовищной косой. Улетающий ввысь, крутясь как юла, ствол ближнего орудия…
Это была она. Страшная, небывалая, никем невидимая Aavetykki, Пушка-смерть, Пушка-призрак. Чей бессмертный расчет составляли бессмертные мертвецы…
Четверть всей тяжелой артиллерии нашей великой страны перестала существовать.
(Запись карандашом.
«— Дробь! — раздался в телефонной трубке спокойный и решительный голос подполковника Вершинина. (По барабанной дроби со времен бомбардира Петра Алексеева в русской артиллерии отменяется исполнение боевой задачи. Прим. Редактора) Изрядно, голубчик, изрядно! Цель накрыта и прекратила огонь!
— Есть! — радостно ответил ему я и, опустив холодную трубку на аппарат, громко крикнул Сане Згурскому: — Стой! Записать: цель сто десятая, батарея! Подавлена!
Подавлена, это вовсе не значит, что сейчас неприятельское орудие стоит, накренившись на одно подбитое колесо, а от него хромая, бредет вражеский артиллерист (или, уползает на четвереньках). Это просто означает, что вражеские орудия прекратили огонь. Либо меняют огневую позицию, либо у них там столбом стоит пыль и дым от наших разрывов. Во всяком случае, стрелять они не могут. Что, собственно, нам и требовалось. Ведь какой лозунг нашей артиллерии? «Не убьем, так хоть запугаем!»
Пехота наша, по — любому, будет нам изрядно благодарна.
Правда, эта горячая признательность бывает исключительно навязчивой. Еще Лев Николаевич Толстой писал о необъяснимой тяге русских пехотных офицеров к артиллерийской стрельбе. Иной раз, просят стрелять буквально из пушки по воробьям! Правда, в этот раз цель у нас была достойная. Вражеская сорока-двух линейная батарея досаждала штадиву уже второй день. Как же было не вмешаться?
— Накат штатный, давление азота в норме! — доложил Петрович, сноровисто приложив к специальному клапану на могучем, окрашенным в белый цвет цилиндре манометр. Потом добавил озабоченно: — Затвор открылся не энергично!
Ну, это в общем и целом не беда… Скорее всего, просто загустела от мороза смазка на направляющих поршня или в казеннике. Лечение простое: «Неполная разборка затвора. Забоины зачистить, грязь и густую смазку удалить». Хуже, если ослаблена пружина запирающего механизма или погнуты выбрасыватели… Тогда деталь надо менять. Но этого добра у нас, тоже, слава Богу и товарищу Мехлису, теперь даже и в избытке. А уж про сальник мы и не вспоминаем. Новый директор «Красного Треугольника» лично гарантировал, что резиновое уплотнение будет сохранять свои рабочие параметры до температуры минус семьдесят восемь градусов по Цельсию. Почему именно до такой? Это чтобы мы и в зимнем Оймяконе себя уверенно чувствовали. А иначе товарищ Мехлис твердо обещал всем инженерам завода отправить их в январскую Якутию, для проведения там натурных испытаний, причем поедут они туда с исключительно голыми задами. (Вот это и называется, необоснованные массовые репрессии. Прим. Редактора).
Между тем батарейцы, пока орудие не остыло, густо покрывали по свежему нагару канал ствола и механизм затвора густым слоем смазки. Это изрядно облегчит последующую их чистку уайт-спиритом.