Страница 30 из 50
— Зачем пришел? Кого здесь ищешь? — Торос закрыл проем телом. Подобрался, ощетинился, как будто ждал, что стоящий напротив мальчишка его ударит.
Макар молчал.
— Не ходи сюда. Если Роберта надо, то он уехал.
Макар молчал.
— Послушай меня, тхаджан… сынок, — выдохнул старик после недолгой паузы. — Не ходи сюда. Хватит. Нам хватит, и вам тоже… достаточно.
— Хватит? — свело челюсть так, что самые простые слова царапали нёбо.
— Да. Хватит. Ты хороший парень, но очень молод и многого не знаешь. Но послушай старика…
— Карина где? Я к ней пришел.
— Карина?
— Да. Позовите. Я хочу ее видеть. Мне очень нужно ее видеть.
Торос покачнулся. Уцепился ладонью за косяк.
— Уйди, парень. Оставь девочку в покое. У нее другая жизнь. Тебе там не место. Вы, Шороховы, вечно лезете туда, где вам не рады!
— Где же нам не место? Где нам не рады? Неужели в…
Ему хотелось бросить в лицо Торосу, что он все знает. Что он был внизу, видел лабиринт и чудовище. Что сейчас от него — Макара Шорохова — зависит, узнает ли завтра весь город о том, что под землей не просто катакомбы и пещеры. Хотелось раскрыть карты, выложить козыри и посмотреть, что будет делать старикан и как после этого заговорит. Опять заведет свое «ты многого не знаешь, мальчик» или придумает новенькое. Но почему-то понял, что Каринка этого не одобрит.
— Что ты сказал? — не понял старик.
— Ничего. Я хочу видеть Карину.
— Ее нет дома. И для тебя никогда не будет. Это не я так решил. Она сама решила. Ангурянам с Шороховыми не по пути. А теперь ступай отсюда.
Рука Тороса взметнулась вверх. В этот самый миг где-то за Доном громыхнуло, и яркая молния рассекла небо пополам. Старик замер с поднятой вверх рукой, как будто хотел выхватить из воздуха разряд, и Макар непроизвольно отступил.
Захлопнулась тяжелая дверь. Макар сел на ступени, достал из кармана черепаху и целую минуту всерьез размышлял о том, не войти ли ему внутрь через кирпичную стену дома.
Семь утра. К девяти нужно ехать к Цыбиным. Гроб вынесут во двор… зачем? Чтобы случайные прохожие обтирали его взглядами, качая головой? Чтобы соседские бабки, которые лет десять назад орали на маленького Цыбу и грозили надрать ему уши за вымазанные вишневым соком простыни, жвачку на скамейке и покрашенную зеленкой кошку, охали и всплескивали руками «ох, молоденький какой»? Или просто чтобы не толпиться в одной комнате, где уже через пять минут становится душно и тошно, и те, кто вроде как пришел прощаться, начинают шептаться между собой, обсуждать какие-то пустяки, насущные проблемы и «живые» вопросы. А ты смотришь на них мутными глазами — от слез и бессонных ночей, — и «плывешь», и хочешь что-то сказать, но не можешь. Потому что комок в горле и временами ловишь себя на жестокой, неправильной мысли — «лучше бы они…».
Макар спустил ноги с кровати. Медленно — одну, потом другую. Некстати вспомнилось, как он усаживал Цыбу в такси и помогал с ушибленной щиколоткой. Макар тяжело задышал сквозь зубы и с размаху двинул кулаком о спинку кровати, разбил костяшки в кровь — лишь бы не расплакаться.
В ванной сунул голову под струю ледяной воды, закрыв глаза. Затылок потяжелел, запульсировал ноющей болью. Потом Макар пять минут чистил зубы. Секунд тридцать из них возил щеткой, а оставшееся время — рыдал, все-таки не выдержал, рыдал и трясся, уцепившись за край раковины. Невозможно не плакать, когда сначала ты с братом мажешь девчонок зубной пастой во время тихого часа, а потом вдруг этот брат уже и не человек вовсе. А тело.
Мир превратился в минное поле: любой предмет, любое движение могли превратиться в воспоминание о Цыбе — яркое, словно вспышка, и близкое до ужаса. Всего год назад… Всего месяц назад… Всего неделю назад… Как обходить эти «мины»? Как защититься от осколков?
Никак.
Макар не стал завтракать. Повозил вилкой по тарелке с сырниками и отставил ее в сторону — кусок не лез в горло. Потом долго одевался — дрожащие пальцы плохо управлялись с пуговицами на рубашке, только с третьего раза попал в рукав пиджака.
Ехали двумя машинами — родители с Илюхой на отцовском «Инфинити», а Макар сзади — на джипе. Отец предлагал сесть к ним, но Макар заранее решил, что не будет долго торчать на поминках. Только пригубит вина, не чокаясь, и сразу сбежит, чтобы не слышать раз за разом: «Пусть земля ему будет пухом…» Поедет куда глаза глядят — будет кататься по городу, по местам, где они бродили с Цыбой, и вспоминать. Чтобы никто из посторонних не видел и не слышал, как Макар Шорохов скрипит зубами и снова плачет.
Во двор, попрощаться с Цыбой, пришел его бывший класс… его и Макаров. Несмотря на то что все поступили в разные места и успели уже распрощаться со школой, с детством и этим дурацким буквенным обозначением — «А»: девятый, десятый, одиннадцатый. Кто-то обзвонил всех, созвал. Зачем? Почему, когда умирает взрослый, к нему не приходят все его коллеги в полном составе? По какой такой причине на похороны обязательно ходить всем классом, как на экскурсию? Чтобы лишний раз обрезать крылья еще молодым и беспечным человечкам, мол, смерть ближе, чем вы думаете?.. Виновато отвернувшись от Цыбиных родителей, боком подобраться к гробу, взглянуть на бывшего одноклассника одним глазом и смущенно отойти.
Потом долго ехали по пробкам за катафалком. Дождь заливал лобовое стекло. Дворники работали как бешеные, но все равно дорога впереди оставалась в мутной пелене — нереальная, ненастоящая. Какой-то таксист все время перестраивался и в итоге влез между ритуальным автобусом и «Рэнглером». Макар чуть было не выскочил из машины, чтобы обломать ему зеркало. И разбить стекло, и вытащить его за грудки из машины, и…
Хотя он же не виноват.
Тот, кто виноват, — далеко. И Макар не сломал ему ничего. Не разбил все стекла в доме. И… даже не попытался.
В церкви на Северном кладбище старушки суетливо закрепили на краях гроба высокие свечки. Пришел священник — молодой, с куцей бородкой и залысинами. У него были бело-желтые, будто из воска, длинные пальцы с блестящими розовыми ногтями — Макар почему-то не мог оторвать от них взгляд, пока те листали требник.
В воздухе пахло воском, ладаном… пустотой. Затхлой пустотой, в которую уходят молитвы тех, кто не верит, но все равно приходит сюда. Зачем? Потому что положено. Макару опять казалось, что никто здесь не сам по себе — все подчинились ритму древней традиции, неотступно следовали заведенным правилам. Те, кто правил не знал, чувствовали себя неуютно — нервничали, мяли свечи, вертелись на месте, шепотом спрашивали: «Уже можно зажигать, да?»
Батюшка кружил вокруг гроба и пел «Со святыми упокой» — тонким голосом, чуть грассируя. Слова текли сквозь Макара, не задевая его, не обладая ни смыслом, ни формой — что-то тягучее и звенящее эхом из-под свода. Не поднимая глаз на родителей и дядю Ваню с тетей Олей, Шорох разглядывал кадило в руках священника — он почему-то никогда раньше не думал, что в момент взмаха нужно потянуть за цепочку, чтобы приподнять крышку и дым пошел сильнее.
До этого момента Макар всего однажды был на похоронах, двенадцать лет назад, у двоюродной бабушки. Единственный вопрос, который занимал его тогда все утро: «А вдруг я начну смеяться и все решат, что я дурак и плохой внук?» Но стоило приехать в церковь, где маленькому Макару дали свечку, как он разревелся и не унимался до самых поминок. Сейчас же наоборот — когда гроб вытащили из катафалка и поставили на табуретки посреди светлого зала, Макар вдруг успокоился. Почти.
Пришло осознание. Это не горе. Это безысходность. Горе — когда можно что-то изменить. А сейчас уже… что расстраиваться? «Чего уж теперь», — говорила мама, успокаивая утром Илюшу. Действительно. Чего уж теперь.
— Можно прощаться, — сказал батюшка.
Тетя Оля первая подошла к открытому гробу, нагнулась, быстро поцеловала сына в лоб и отошла. Схватила дядю Ваню за локоть, как-то вдруг съежилась, стала меньше ростом и задрожала. Макар подержал руку у Гохи на плече, посмотрел на его бледное лицо — странное, будто изменившееся, незнакомое. Потом вышел на крыльцо — не хотел видеть, как закрывают крышку и завинчивают болты. Дождь чуть накрапывал, на востоке между облаками проглядывала синева.