Перекресток волков

А колокола все звенели, и это чужое, сказанное не мною, кем-то, кого я не знал, обреченное на вечное одиночество «нет» под их стоны превратилось для меня в приговор. Если бы мне хватило сил убежать далеко-далеко, туда, где совсем нет боли, только покой… Но я не мог даже встать, слабый, как новорожденный щенок. И оставалось ждать, зажимая ладонями уши, пряча лицо в колени, ждать, когда закончится пытка. Ведь не могла же она длиться вечно? Нет?

Не знаю, сколько прошло времени, но когда звон, наконец, стих, на улицах уже совсем стемнело. Почему-то шел снег. В сентябре. Огромные пушистые хлопья падали мне на лицо, за шиворот куртки, таяли, впитываясь в так и не просохшую рубашку.

— Чего расселся? А ну, давай, подымайся! Ишь, алкашни развелось…

Какая-то женщина, подпоясанная фартуком, энергично махала здоровенной метлой, сметая в кучу и чистый снег, и уличный мусор. Медленно, осторожно я поднялся с земли и побрел куда-то… Куда-то, где должен был бы быть мой дом.

«Мой бог! Это небо… Я никогда не видел ничего прекраснее!»

«Я знаю».

«Это же чудо!»

«Не-ет… это всего лишь вымысел, ставший правдой».

Мой дом был огромным и пустым. Он сиротливо сжался в глубине пустыря, холодный, старый и одинокий. Он был чем-то похож на меня — может, именно этим своим одиночеством. Я не хотел такого дома, но как-то сразу понял, что другого в ближайшем будущем не предвидится.

Внутри пахло плесенью и псиной. Под ногами скрипели битое стекло, обвалившаяся штукатурка и давно засохшее мышиное удобрение. Я расчистил себе кусочек жизненного пространства в углу, подальше от плохо заколоченного окна, свернулся клубком, кутаясь в куртку, еще хранившую чужой запах, и закрыл глаза. Жар прошел, и под одежду начал просачиваться холод. Чтобы согреться, нужно было развести огонь, но при одной мысли об этом меня бросало в дрожь. Деревянные стены тихо и неприятно поскрипывали, не давая забыться. Я с ужасом подумал о том, что так теперь будет каждый день, и возненавидел этот дом, хотя не провел в нем еще и четверти часа. В конце концов холод оказался сильнее голода. Я уснул, и мне снилось пушистое теплое одеяло, укутывавшее мои ноги. Утром я обнаружил на штанах клочок белой кошачьей шерсти.

На многие бесконечно долгие дни этот полуразвалившийся, умирающий дом стал для меня единственным убежищем. Мое присутствие поддерживало в нем искорку жизни, но вряд ли это могло продолжаться бесконечно. Ты скажешь, что это бред, но я чувствовал боль деревянных стен и их благодарность за мое общество, когда они пытались защитить меня от холода.

Самым страшным наказанием города должно было стать одиночество. С самого рождения я никогда не оставался один. У меня был целый лес — со всей его суетой, размеренностью и обманчивым чувством вечности. У меня был круг — друзья, верные не только в беде, но и в радости; была семья — младший брат, частенько доводивший меня до белого каления, мама, занимавшаяся нашим образованием, и отец. Отец. Он редко выходил из себя, редко смеялся, редко хвалил. Он обожал маму. У них в спальне всегда, в любое время года, стояли ее любимые желтые розы. А когда они смотрели друг другу в глаза, воздух вокруг почти звенел от невысказанных чувств. Отец говорил, что нет в жизни ничего важнее семьи, но так часто отсутствовал в доме, словно пытался сам себе доказать обратное. Я любил его больше, чем кого бы то ни было. Я читал его книги, бережно хранил все его подарки, я учился у него жизни и переживал, что совсем на него не похож.

И здесь, в городе, я скучал по дому, по привычным запахам, знакомым проблемам, по друзьям и врагам, по всему этому вместе и по каждому в отдельности. Нет, я никогда раньше не испытывал одиночества, но все же я быстро сроднился с ним. В какой-то момент пришло устойчивое ощущение, что именно так и должно быть. Что так было всегда. Что я всегда был один и что мне это нравилось. Только вот я не понимал, что значит — всегда… И не представлял, как можно получать удовольствие от разговоров с самим собой. Впрочем, вру, собеседник у меня обнаружился довольно быстро. Дьяволенок, поселившийся в моей душе, составил мне прекрасную компанию. Он был маленьким злобным чудовищем, радующимся любому насилию. Порой он раздражал своими советами и требованиями, но никакого другого спутника у меня не было. Он внимательно слушал меня и даже отвечал иногда. Или мне это только казалось. Наверное, я по-своему медленно сходил с ума.

Днем я спал или бродил по улицам, а с наступлением темноты отправлялся на охоту. Моими охотничьими угодьями стало ближайшее кладбище и населявшие его грызуны, птицы и так вовремя выпавший снег. Охота не дала мне пополнить армию городских попрошаек — что собак, что людей. Дико было видеть копошащихся в мусорных баках или греющихся на крышках колодезных люков грязных оборванных детей. Я старался держаться подальше от таких компаний — они вызывали во мне чувство брезгливости.

После каждой охоты я оставлял немного мяса для той кошки, что приходила по ночам греть меня. Я был абсолютно уверен, что это именно кошка, хотя ни разу не видел ее. И каждое утро мясо исчезало, а на своих штанах я обнаруживал клочки белой кошачьей шерсти.

Я привык… почти привык к такой жизни, когда все вдруг снова изменилось.

Тот день вообще начинался странно. Какая-то женщина на улице, увидев, как я свернул голову вороне, резким голосом спросила, зачем я убил бедную птицу.

— Есть хочу, — честно ответил я, надеясь, что она сразу уйдет. Но женщина не ушла. Достала из сумки булку белого хлеба и сунула мне в руку.

— Возьми. Голод — плохой спутник.

Я пожал плечами. Я не нуждался в подаянии, но выбрасывать хлеб было бы полнейшей глупостью. Какая разница, откуда еда, если это — еда?

По дороге домой, уже на подступах к своему убежищу, я уловил шум борьбы и голоса. Конкуренты? Такая малоприятная мысль заставила меня сбавить шаг и напрячься. Дьяволенок в душе заворочался и, как мне показалось, даже заурчал в предвкушении драки.

— Кретин! Ты что, убил его?!

— Да дышит вроде…

— Тогда давай, подымай!

— Эй, пацан! Пошли, посидишь у нас, пока Кис не заплатит…

— Ага, ты его еще поуговаривай!

Их было трое. Два парня чуть старше меня, и мальчишка лет десяти. Вряд ли они могли бы представлять для меня опасность, даже если бы кинулись в драку все разом.

— Всем привет, — сказал я, выходя из кустов. — Веселимся?

— Опс, — сказал один из парней, с длинными руками и боксерским сломанным носом. Он сидел на корточках возле какой-то железной арматурины и не слишком вежливо тряс за плечи маленькое детское тельце. Мальчишка, кажется, был без сознания. — А это что за оборванец?

— Фу-у, — ухмыльнулся второй, высокий, худой и весь какой-то жилистый. Я подумал, что, если ударю его чуть сильнее, то легко сломаю пополам. Парень обернулся ко мне, натягивая на лицо глупую улыбочку, красноречиво перекладывая из руки в руку кусок грубы. Глупо, неудобно и тяжело. И совсем не страшно. — Фу, не от него ли так воняет?

Я нахмурился. К чему лишний раз напоминать мне о том, что я давно толком не мылся?

— Не люблю, когда со мной так разговаривают, — сказал я.

— О, извини, — улыбнулся «боксер». Он отпустил мальчишку, поднялся и со вкусом расправил плечи. Широкие плечи. Впрочем, я тоже не отличался хрупкостью сложения. — У нас здесь все по-простому. Ты куда-то шел? Вот и иди себе дальше.

— А я уже пришел. Я здесь живу.

— Мы так и подумали. Воняет, грязно и помойка рядом.

— Желаете составить компанию?

Этот, со сломанным носом, замахнулся, целя кулаком мне в лицо. Если он и был боксером, то очень плохим. Я легко уклонился, перехватил руку, рванул… Раздался хруст. Что толку в широких плечах? Парень заорал от боли и упал на колени. Уверен, я сломал ему кость.

— Ты… Ты… — второй растеряно озирался по сторонам, переводя взгляд с меня на своего приятеля и пытаясь понять, как же такое могло случиться. По-моему, он напрочь забыл про железку в своих руках. И правильно, здоровее будет. Может, усвоит, что противника нужно выбирать среди себе равных.