Колокола (сборник)

Когда-то, плача навзрыд, молодой немец целовал эти милосердные руки.

 

Войны побеждают лишь справедливые. Хозяин земли и жизни — только подлинный человек.

Велика милость русского человека.

Прекрасна, достойна и высокочеловечна профессия врача.

Нынче это мой лечащий врач.

И подумать только, за что мне такая честь?

25

Перед тем как навсегда уехать из Фюрстенберга, автобус с туристами проезжает улицу, где мы когда-то жили. Вот она — наша Флотская улица. Здесь, бывало, слышалась русская речь, наши окрики и равномерный нудный шумок мотоциклов. Мотоциклы были трофейные. Ребята с чисто детской, мальчишеской жадностью их достойным образом «оттрофеили», каждому — по скромному мотоциклу. Они то и дело драили, заводили, мыли свои драгоценные мотоциклы.

Здесь, на этой улице, мы повторяли давно надоевшие всем морские остроты. Вместо «ферштеен» (немецкого слова) «форштевень» (флотское). Вместо названия морского журнала «Вымпел» — придуманное нами «вымпел и закусил».

Улица бывших тельняшек, ленточек от лихо сдвинутых бескозырок. Не улица, а морская  к о л о н и я. Редко пройдет по ней молодая немка, поглядывая исподлобья на наших ребят.

Наша улица длинная, так хорошо знакомая, одним словом — улица Флота.

Я сейчас с трудом узнаю ее. Вот как будто бы особняк нашего главнокомандующего? Здание политотдела; деловая квартира начальника штаба...

А так ли?

Так.

Я преподавала ему немецкий. Чудесный он был человек, небольшого роста, интеллигентный (подавал мне, бывало, шинель, как будто это манто француженки). Он был полноват, рыже-белокур. Густые волосы и молочная белизна кожи создавали впечатление свежевымытого ребенка.

У него была молодая жена и подобранная на дорогах Германии немолодая, травмированная переживаниями собака. Плохо было дело с немецкой собакой! Она ни слова по-русски не понимала. Мне приходилось переводить.

— Хочешь мяса?

Не понимает.

— Вильст ду флейш?

Виляет хвостом.

В кабинете начальника штаба на стене, напротив письменного стола, висела географическая карта. На карте то и дело передвигались флажки; каждый день изменялось на ней расположение флажков. Но я не была в ладах с географией и стеснялась расспрашивать, как и куда мы двинулись.

Когда я к нему заходила, мне навстречу тотчас же кидалась собака, клала большие лапы на плечи мне. Собака была большая, породистая. Выражение ее глаз — таинственное, звериное, но в них расположение и доброта. Остро и бойко торчали собачьи уши; большой шершавый язык норовил облизать мне лицо.

...За столом улыбающийся, белокурый, свежий — как только что принявший ванну двухлетний мальчик — начальник штаба. Он радовался встрече друзей.

Как все это далеко! В неведомом царстве, в невиданном государстве. Улица, где мы прежде стояли, мы, флот, нынче словно подернута пылью или, скорей, ржавчиной времени, будто бы все вокруг пожухло и пожелтело: здания, заборы, деревья! А разве может такое быть. Неужели все припорошено дальностью расстояния?

...Безлюдные улицы. Словно томная грусть и какое-то сожаление носятся здесь над крышами и домами.

Сожаление? О чем?

О прошедшей молодости.

Машина с туристами проезжает улицу Флота.

И вот уже позади она.

Я смотрю в окно застыло и скованно. Запомнить! Вобрать в себя! Унести!

Зачем?

Но этого я не знаю. Видно, существует тайная связь между землею и человеком.

Собака начальника штаба! Выйди из того парадного, кинься ко мне навстречу, положи мне на гимнастерку большущие свои лапы, загляни мне в глаза с выражением того, забытого, непередаваемого блаженства!

Черт возьми! — выходит, что важно не самое путешествие, не «самообогащение», а взгляд забытой старой собаки, которой давно уже нет в живых?! Взгляд собаки, и смутное дыхание прошлых лет над порыжевшей улицей, и далекое эхо как отклик прошлого.

Между тем автобус минует последний дом. Дом осторожно сливается с гладью степей и асфальтированной дорогой.

Позади Фюрстенберг.

Далеко.

Нет!

Да и позади ли мой Фюрстенберг?

Он рядом со мной, на скамье в автобусе.

В окошке мелькает пространство степей, деревни.

Машина едет вперед, вперед.

Зачем? Что за надобность?

Ну да. Ведь я забыла про путешествие. Как говорится, запамятовала.

Это было в той жизни, там, на той стороне земли, за пределами забора, выросшего между мирным временем и войной.

 

Мы собирались покинуть город по той причине, что Фюрстенберг далеко от Берлина. Флот нуждался в базе, расположенной ближе к боям. Нам нужно было ее найти.

И вот мы едем на поиски нового города, городка, деревеньки, где можно было бы расположиться.

Ехали. Впереди колонны был наш главнокомандующий, за ним — член Военного совета и я — переводчица.

Третья машина — начальник штаба. Длинный эскорт. Около десяти машин.

...Раннее утро. Серо. Очень хочется спать.

С расстояния десятилетий мне не видится последовательность тогдашних дорог.

С обеих сторон — деревья, сросшиеся наверху кронами: так безмятежно и зелено, словно нет никакой войны.

Как возможно то, о чем мы знаем сегодня и что знали тогда, как возможно  э т о  рядом с нормальными, хорошо разросшимися зелеными кронами? Ведь деревья — благо: срастающиеся наверху кроны, нежная тень листвы, зеленоватый свет, струящийся сквозь древесные ветки.

Темнота. Коридор теней, нежных, легких, прозрачных. Если поднять глаза, сквозь кружево листьев тут и там синева неба. Шибанет в глаза наотмашь ярчайший свет. Но солнце будто размыто. Размыто мягкостью бесконечного полукруглого потолка листьев.

Поля. поля...

Город или, может быть, городок?

Нет. Это пламя. Оно одно маячит издалека, и кажется — вся земля в огне.

Она живет вихрем дальнего пламени и тишиной листвы, мягким звуком дыхания веток и разрушением.

А поля не горели. Нет. В поле просто нечему было гореть.

Помнится, стояла у края дороги, вперившись в даль осоловелым взором, недоенная корова.

Одиноко брели покинутые собаки.

Сижу в машине. Молчу. Дремлю.

Расскажу-ка я себе, чтобы успокоиться, о собаке. То, что мне когда-то рассказывал лейтенант у костра, который мы невесть зачем однажды вечером развели в Фюрстенберге — для того, должно быть, чтоб вспомнить школьные годы, пионерский отряд.

Младший лейтенант:

— Так о чем же, девочка? Про смешное? Ну что ж... Попробую... Я, надо признаться, с детства любил собак, А кроме того, если о чем-нибудь посерьезней, так какой я, к черту, рассказчик?! Примите, однако, и то, товарищи, во внимание, что здесь климат теплый, не северный. Наши, которые помоложе, не глядели в сторону зелени. Говорили: германские, мол, цветы плохо пахнут. Я в спор особенно не вступал. Чего ж тут спорить? Каждому ясно: земля, она повсюду как есть земля.

Едем мы по шоссе, а над нашими головами — сами знаете — большие деревья. Выедет грузовик из-под зеленого такого тоннеля, а впереди — поля. Над полем — жаворонок. А голоса человечьего не слыхать... Едем и видим: поля позаброшены, а дороги запружены людьми. Не военными. Это, как в старину говорилось, беженцы. Вы вникаете? Это вместо того, чтоб пахать и сеять, фашист свои поля оголил и во всякой другой стране поля оголил. Им есть дело гораздо важней: война! По дорогам — знаете сами — шагали немки и престарелые немцы с ребятами. Шли угрюмые, лились вперед потоком. Усталые. Одежонка рваная. Кое-кто из них сколотил кибитки и впрягся в оглобли, как конь. Чудно: кони по полю бродят, а люди тачки везут. И говор над этой дорогой, языки — какие хотите: голландский, французский, немецкий, английский. Кто их там разберет! Вас, может, не удивляет, а меня удивляло... Я признаюсь.

Едем, едем, едем. А впереди поток человечий и за плечами — людской поток, не видно ему ни конца ни края. А в небе — солнце. Жаркое. Ни до чего ему дела нет. Ну, мы, конечно, с земли глядим, а не с неба. У кого был хлеб, так мы его роздали. У кого сахар, так мы его тоже, ясное дело, роздали. Детям. И где уж там разбираться, который голландский, который английский, который немецкий. Ребенок, и все! Многие были люди семейные. У самих дети, а несемейные тоже легко догадывались, что ребенок тут ни при чем.