Страница 49 из 181
Хасану казалось, что он понял главное: «Как мог я понять Махди, если не захотел понять сына? Можно ли приблизиться к сокрытому и далёкому, если не желаешь приблизиться к родному и близкому? Махди молчал, а сын говорил, но я не желал слушать». Эти мысли не вызвали у Хасана отчаяния, потому что теперь он знал, что сын жив и готов встретить отца. Эта встреча всё разъяснит. Теперь уже недолго. Напрасными ли были все его великие деяния? Трудно сказать. Но, кажется, пришло время разобраться. Теперь он был готов. Он больше не боялся ни Махди, ни себя, ни собственной жизни. Хасан заметил, что давно уже расправился с завтраком. Он пристально посмотрел на слугу, который замер в ожидании распоряжений господина, и тихо сказал:
— Сегодня я не буду заниматься делами. Позови Рашида.
Уже несколько лет в Аламуте жил летописец Рашид, мечтавший написать жизнеописание Хасана ас-Саббаха. Когда Хасану впервые доложили о нём, он велел кормить летописца, оказывать ему уважение и даже разрешил своим людям отвечать на его вопросы. Но от встречи отказался. Через год ему напомнили про Рашида. Хасан отрезал:
— Я не разговариваю с теми, кому я нужен. Я разговариваю только с теми, кто нужен мне. Этот человек пока мне не нужен. Пусть ждёт. Из Аламута не выпускать, даже если захочет уйти.
Приближённые Хасана знали, что господин никогда ни о ком не забывает. Он мог годами не вспоминать про человека, а потом вдруг позвать его, будто они вчера расстались. Это объяснили летописцу. Рашид решил ждать, пока не умрет либо он, либо Хасан. Ему не стали даже объяснять, что покинуть Аламут теперь уже не в его воле. Зачем обижать человека? Он и сам не уходил. И вот сегодня настал день Рашида. С замирающем сердцем он переступил порог комнаты, доступ в которую был открыт только избранным, да и то не часто.
Летописец увидел перед собой очень скромно одетого сухопарого старика среднего роста с короткой седой бородой. Всё в этом человеке казалось очень обычным, и Рашид не сразу понял, почему он производит такое сильное впечатление. Только позднее, по ходу разговора, он заметил, что лицо Хасана ас-Саббаха совершенно неподвижно, словно это не лицо, а маска. «Жив ли этот старик?» — спросил себя Рашид. Жёлтые глаза Хасана так же по началу не произвели никакого впечатления, старик их прятал, избегал смотреть в глаза собеседнику. Но один раз Рашид поймал взгляд Хасана и ему стало не по себе. В жёлтых глазах не было ничего человеческого, никаких эмоций, лишь холодная готовность к действию — любому действию. Если бы Рашид увидел эти глаза сразу же, как вошёл, он просто не смог бы начать разговор, но это, слава Аллаху, произошло позже, а пока он был исполнен радостных предвкушений.
— Что ты хочешь знать? — спросил старик с надменным равнодушием.
— Мне, господин, хотелось бы знать о вас всё с самого момента рождения.
— Я родился, когда мне было семь лет, и мои родители не приняли в этом никакого участия.
— Ваше рождение было чудесным? — замирая от радостного предчувствия встречи с мистикой, спросил Рашид.
— Конечно, — едва заметно усмехнулся Хасан. — Когда в душе человека пробуждается стремление постичь Истину — это настоящее чудо, и только с этого момента человек может считать себя по-настоящему родившимся. До семи лет я исполнял религиозные предписания просто из послушания родителям, которые не могли научить меня ничему, кроме правильного исполнения этих предписаний. Я не думал о смысле религии, когда же задумался — это и было моим рождением. Я испытал очень сильное стремление изучать различные науки, а прежде всего — богословие. К этому не возникло препятствий. Я изучил Коран, труды исламских богословов, а так же математику, астрономию, географию, минералогию. Все науки служили мне средством постижения Корана. Я стал убеждённым шиитом-двунадесятником, полагая это учение здравым, логичным, стройным. Я считал, что в религии всё должно быть так же, как и в математике — прозрачно, последовательно, однозначно. Я полагал, что постижение религиозных истин — то же решение уравнений. Каждый может это, если его научить.
— А разве это не так?
— Если это так, тогда зачем ты несколько лет ждал встречи со мной?
— Вы — великий.
— А в чём это величие? В том, что передо мной трепещет пол мира? Или в том, что я ближе к Истине, чем другие? Ты знаешь? Ты ничего не знаешь. И я ничего не знаю. Будешь перебивать — сделаем перерыв ещё на несколько лет.
— Простите, господин.
— Так вот. С 7-и до 17-и я изучал богословие и все возможные науки, стремительно расширяя пределы своего невежества. Так было до тех пор, пока я не встретил учителя — Амиру ибн Зарра. Он был измаилитом. Мы спорили с ним.
Хасану показалось, что он слышит свой голос откуда-то издалека. Этот голос, словно ему не принадлежащий, механически, размеренно вёл своё повествование. А душа перенеслась на 50 лет назад и вновь замерла от предвкушения встречи с неведомым.
— Я очень уважаю тебя, Амира, — сказал юный Хасан, подражая степенности опытных улемов. — Ты — человек хорошего нрава. Но, друг мой, измаилиты перешли все границы. То, чему вы учите — противно здравому учению.
— И в чём же оно, это здравое учение? — скептически скривился Амира.
— Здравое учение — это то, чем обладают массы людей, в особенности — шииты. Истину нельзя искать за пределами ислама.
— И где же они, эти пределы?
— Где заканчивается Коран — там предел.
— Слушай меня внимательно, юноша. Сейчас ты узнаешь главное. Коран нигде и никогда не заканчивается.
— Но я знаю Коран наизусть!
— Память твоя хранит слова, мой добрый Хасан, но смысл этих слов недоступен тебе.
— Мне непонятно, что ты говоришь, Амира. Слово значит то, что оно значит.
— Слово бездонно. Его смыслы неисчерпаемы. Смыслы слова — драгоценные сокровища, хранимые там, куда не может проникнуть убогий разум непосвящённых. А ключи от этой сокровищницы только у нас.
Хасану тогда казалось, что Амира совершенно его уничтожил, буквально стёр в дорожную пыль. Хасан считал себя носителем прекрасной и всесторонней образованности, но всё, чему он научился за 10 лет и в малой степени не помогло ему отразить хотя бы один из доводов Амира. Эти доводы были стремительны, блестящи, неуловимы. Их смысл ускользал, на них невозможно было ответить. Хасану казалось, что он, имея в руках лишь калам, пытается отражать удары кинжала. И он был весь изранен, растерзан. Он — это то, что он знал. Его больше не было. Он не знал ничего.
Хасан возненавидел Амира, как богач ненавидит грабителя, в одночасье сделавшего его нищим. И всё-таки его тянуло к этому таинственному и скептичному измаилиту, словно он надеялся, что грабитель — именно тот человек, который поможет вновь разбогатеть.
— И всё-таки, Амира, мне кажется, что учение измаилитов — философия, а не религия. Халиф Египта — философ, не больше.
— А что есть философия, мой руг? Любовь к мудрости. Разве тебе ненавистна мудрость?
— Я не люблю, когда всё запутано, когда ни на один вопрос мне не дают понятного ответа.
— Так, может быть, тебе следует упражнять своё понимание? Тогда ты распутаешь запутанное.
— У вас ни в чём нет ясности.
— Непосвящённые всегда в тумане. Призови солнце имама, и он развеет этот туман.
— Мне страшно Амира. Я боюсь, что, приняв имама, я окажусь вдалеке от истины, потеряю твёрдую почву под ногам.
— Имам есть опора, с ним ты всегда на твёрдой почве. Имам есть путеводная нить, с ним ты никогда не заблудишься.
— Но как мне поверить в это?
— Пророк Иса сказал: «По плодам их познаете их». Посмотри, как живёт община измаилитов.
— Да, я знаю, измаилиты богобоязненны, благочестивы, воздержанны.
— Разве это не доказательство?
— Да. да. Измаилиты ненавидят пьянство и я тоже его ненавижу. Ведь сказано, что пьянство — исток всякой грязи и мать преступлений.
— Вот видишь. Значит у нас нет ни грязи, ни преступлений. Так у кого же истина? У нас или у вечно пьяных шиитских улемов?