Страница 153 из 181
— Хорошая постановка вопроса. Грамотная. Ответ, мне кажется, надо искать не в области теории, а с опорой на практику. Почему ни в одной православной стране никогда не появлялось ничего похожего на Орден тамплиеров? Значит, православные никогда не считали это изобретение общехристианским и усматривали в нём нечто чуждое православию.
— Не обязательно. Православные не заимствовали духовно-рыцарские Ордена, потому что в странах греческой и славянской культуры не было рыцарства. То есть причина, почему у православных не было тамплиеров, лежит в сфере культурной и ментальной, а не религиозной.
— А сейчас что изменилось?
— Ментальность переменчива, только православие неизменно. Предположим, кое-что изменилось, и сегодня на Руси уже есть люди специфически рыцарского психологического склада. И тогда мы возвращаемся к прежнему вопросу: содержит ли православие некие препятствия к появлению тамплиеров? Не национальные традиции православных стран, а именно само православие, как сумма религиозных убеждений, препятствует ли каким-то образом учреждению православного ордена воинов-монахов?
— Давай подумаем. Согласно святым канонам, священник не имеет права брать в руки оружие. Если священник убьёт кого-нибудь даже случайно, без вины, не нарушив гражданского закона, его всё равно лишат сана. Но на монахов это не распространяется. В теории, казалось бы, нет запретов на вооружение монахов, но в практике нет прецедентов — не на что опереться. Православие — штука тонкая. Здесь судят не только по букве канона. Если не сложилась традиция, если нет обычая, если мы не можем опереться на суждение кого-либо из святых отцов или почтенных старцев — такое учреждение в православии вряд ли можно будет признать законным.
— Есть прецедент! Один из самых почитаемых на Руси святых признал за православными монахами право на оружие. Преподобный Сергий Радонежский благословил монахов Пересвета и Ослябю на битву под знамёнами князя Московского Димитрия.
Отец Владимир крепко задумался, а потом неуверенно продолжил:
— Это было в экстремальной ситуации и лишь однажды. Если бы Псресвет и Ослябя не погибли в Куликовой битве, они, надо полагать, вернулись бы в монастырь, а вовсе не остались бы при князе Димитрии в качестве вооружённых монахов.
— Что возможно в экстремальной ситуации, то возможно в принципе. Что было однажды, то может быть дважды. А говорить, что было бы, если бы Пересвет и Ослябя не погибли — это уже, извините, гадания, а не факт. Впрочем, тут чутьё историка подсказывает мне, что вы правы — вероятнее всего, наши иноки действительно сложили бы оружие и вернулись в монастырь. Но остаётся вопрос — почему? Почему Пересвет и Ослябя, первые русские тамплиеры, всё же не могли создать военно-духовный Орден? Да потому что на Руси не было сильной военной аристократии, которая только и может стать базой возникновения Ордена. А вовсе не потому, что в православном вероучении есть нечто препятствующее учреждению Ордена.
— Можно подумать, сейчас появилась военная аристократия.
— Это другой вопрос. Вы, батюшка, в сторону не уводите. Мы сейчас говорим о православии, а не о структуре современного российского общества.
— Жёстко ты меня экзаменуешь, чадо Сергие, на сан совсем не оглядываешься.
— Искренне прошу прощения, ваше высокопреподобие, но я способен говорить только на равных, если, конечно, речь не идёт об исповеди.
— Да ладно уж, смирю свою гордыню, — отец Владимир тяжело вздохнул, легко улыбнулся, помолчал и продолжил. — Видишь ли, какая штука, Серёжа. Дело ведь не только в существовании запретов, отсутствии прецедентов и опоре на авторитеты. Дело в тонком чувстве духа православного монашества. Монах уходит от мира ради борьбы с греховными страстями, а какое может быть монашество посреди бурления мирских страстей, в военной среде?
— А городское, тем более — столичное монашество? Мы же видим, что тут наши иноки буквально на торжище живут, посреди того самого бурления страстей. А монахи, управляющие церковной собственностью за пределами монастыря? В их послушании куда больше мирских страстей, чем в жизни иного мирянина, работающего где-нибудь в тихом учреждении. А епископы, которые все — монахи? Это администраторы, управляющие огромными территориями. И рассказывать не надо, какое это бурление страстей. Но никто ведь не считает, что монах не может быть епископом, напротив, епископ обязан быть монахом, хотя архиерею явно не до тихих созерцаний. Не в осуждение им говорю, только подчёркиваю: православие традиционно вполне допускает существование монашества в самой гуще мирской круговерти. А в военной среде куда больше монашеской аскезы, чем в архиерейских палатах. И не думаю, что дело монаха, идущего на кровавый бой, менее молитвенно, чем труды монастырского эконома.
— Ты хорошо подготовился, Серёжа, а для меня эта тема совершенно неожиданна. Тебе очень надо посадить меня на мою толстую протоиерейскую задницу?
— Простите, отче, но если такие обвинения пошли, тогда я не знаю, как разговаривать.
— Да какие обвинения, — раздражённо отмахнулся отец Владимир. — Ты скажи, чего хочешь?
— Правды.
— А нет у меня твоей правды, если вообще какая-нибудь есть.
— Надеюсь, что мы её вместе ищем. Хочу понять, что хочет Бог от конкретного человека, то есть не вообще, а в частности. Каким путём лично мне допустимо идти, а каким идти не допустимо? Разве для меня, как для православного, это не самый важный вопрос? Вы скажете — живи по-нормальному, а если я решительно не соответствую установившимся представлениям о норме? Вот я и спрашиваю: эти представления о норме даны свыше, или они есть измышления людские? Я, батюшка, академической полемикой ещё в универе объелся, больше не хочу. Мне не интересно кого-то переспорить, тем более вас. Мне интересно, как жить дальше.
— Коньяка хочешь?
— Только если у вас — хороший.
— «Наполеон» устроит?
— Настоящий?
— Лично из Парижа привёз. Забавлялся там экуменизмом, но в коньяке-то смысла больше, чем в экуменизме.
Они жизнерадостно рассмеялись. Батюшка извлёк из своих закромов бутылку чёрного матового стекла и две рюмки богемского хрусталя. Выпили.
— Хорошо, — изрёк Серёга. — Не резон мне, батюшка, с вами ссориться, кроме вас мне такого коньячка никто не нальёт.
— Если ты это понял, наконец, значит, мой коньяк не без пользы сгинул в твоём грешном чреве. Давай ещё по одной. Бог с нами, и хрен с ними.
— С кем — хрен?
— С экуменистами, среди которых я блистаю во всём своём неземном величии. Не люблю я их. Они не Божьей правды ищут, а человеческой. Типа, мира хотят. Комфорта они хотят, а не мира. Пацифисты хреновы.
— Вы отрицаете пацифизм?
— Разумеется. Я же не толстовец. Толстовство с его «непротивлением злу насилием» — крайность, доведение христианства до абсурда. Но мне всё кажется, что твои вооружённые монахи — другая крайность. А православие, оно всегда и во всём — золотая середина.
— Но дело ведь, батюшка, не только в праве монахов на оружие, но и шире — в праве любого христианина сражаться за веру с оружием в руках.
— И я о том же. Неужели в вопросах веры можно что-то доказать при помощи меча?
— А не надо ничего доказывать. Если вооружённые безбожники хотят разрушить Божий храм, а старого священника замучить до смерти, почему мы не можем защищать храм и священника силой оружия?
— Христиане обычно безропотно умирают за веру.
— Так это я свою жизнь должен безропотно отдать за веру, не пытаясь защитить её силой оружия. А жизнь моих ближних я тоже не должен защищать? Вот я приду к вам и скажу: батюшка, там христиан хотят перерезать, причём именно за то, что они — христиане. Я могу их защитить, только для этого кое-кого из бандитов, возможно, придётся убить. Благословите?
— Благословлю.
— А если я монах — не благословите?
— Не знаю.
— А если бандиты никого не собираются убивать, но намерены храм осквернить, в алтаре нагадить, а я могу защитить алтарь от осквернения, но и в этом случае я, возможно, буду вынужден кого-то из них убить. Ведь они вооружены, и я смогу противодействовать им только силой оружия. Смертоносного оружия. Благословите?