Страница 146 из 181
— А воров вы, батюшка, знали на Колыме?
— Знал, как не знать.
— И как они вам?
Священник вздохнул:
— Сильные люди. По-своему справедливые. Но очень жестокие. Никому ничего не прощали. К ним можно было обратиться за помощью, за поддержкой, воры вели себя куда честнее, чем вертухаи. Но ворами всегда двигала только ненависть. А это плохо.
— А сталинский режим был, по-вашему, хорошим?
— Наисквернейшим.
— Так вот воры и ненавидели этот режим. Не сотрудничали с ним никогда. Честно себя держали. А ведь попы сотрудничали с наисквернейшим режимом, хотя прекрасно понимали, с какой нечистью знаются. Получается, воры были честнее попов.
— Разные были попы, так же, как и воры. Каждый за себя отвечает. Вот я, к примеру, когда с зоны откинулся, поехал к себе в деревню служить. Храм мне давать не хотели. Знаешь, скольким христопродавцам мне пришлось низко в ножки поклониться, чтобы мне всё-таки дали храм? И упрашивал, и унижался. И перед кем? Перед врагами Божьми, перед самой скверной породой. Но зачем я это делал? Ради людей, чтобы людям слово Божие нести. А мог бы и не унижаться. Ушёл бы куда-нибудь в горы Абхазии пустынножительствовать. И люди остались бы без храма. Без валидола.
— Но разве воры не заботились на зоне о мужиках?
— Заботились. Этого не отнимешь. Но они больше заботились о своей воровской чести. В этом была их большая слабость. Вора уничтожить — легче лёгкого, достаточно унизить его при всех, и нет больше вора, и для всех честных арестантов он уже никто, пустое место. Вором правит страх. Страх перед унижением. Чтобы избежать унижения, вор легко предаст не только мужиков, но и блатных, и саму воровскую идею, и мать родную.
— Не много берёшь на себя, отец Валидол? Смотри, как бы мы от теории к практике не перешли. Ты унижения не боишься? А может проверить?
— Боюсь и я унижения, потому что гордый. Но для воров гордость — самая большая ценность, а я понимаю, что гордость — грех. Ты можешь затолкать меня головой в парашу, но перед Богом я от этого меньше не стану, и Бог поможет мне пережить унижение, не утратив человеческого достоинства. Слуг Христовых унижением не уничтожить, получается, мы сильнее воров.
Сознание Шерхана погрузилось в мир представлений настолько для него непривычных, что он долго не мог прийти в себя после этого разговора. Он чувствовал в словах отца Валидола некую высшую правду, и было в этой правде нечто манящее, но и отталкивающее одновременно. Он не видел и не представлял себе ничего крепче, честнее и достойнее, чем арестантский мир. Утратить к этому миру уважение было очень легко. Но тогда Шерхан оставался ни на чём и уже не знал, как жить дальше. Валидол выглядел человеком достойным, но он был не более чем одним-единственным человеком. Из какого он мира, как там живут, по каким понятиям? Шерхан совершенно не представлял этого. И думать бы он об этом не стал, если бы Квадрат не ссучился.
Сначала ситуация с Квадратом казалась ему очень простой — суку надо раздавить по понятиям. Шерхан откинется, выкатит Квадрату предъяву, решение сходняка будет вполне предсказуемо, и ссучившийся вор повиснет не заточке, чтобы никому не повадно было сливать ментам правильных пацанов. Но после разговора с отцом Валидолом Шерхан почувствовал, что тут всё куда сложнее. Если старый вор всеми фибрами своей квадратной души почувствовал в Шерхане чужого, то почему Шерхан думает, что все другие воры будут на его стороне? Он и для них такой же чужой, он никогда не искал случая лишний раз оказать им почтение, и короны не хотел. Не слышал что ли у себя за спиной шепоток: «Шерхан в полярники заделался, типа один на льдине».
Дело было совсем не в том, что он боялся остаться без поддержки воров на сходняке. Он умеет доказывать, и воры просто вынуждены будут принять его правоту. Но что дальше? Он так и останется для них чужим. Но что же в нём такого чужого для них, если он за всю свою блатную жизнь не запорол ни одного косяка и во всём живёт по понятиям? И почему его тянет к отцу Валидолу? А вот тут-то и объяснение. Что роднит его с Валидолом, то делает его чужим для воров. Надо бы с батюшкой перетереть.
Батюшка охотно согласился на разговор, Шерхан сунул на лапу кому надо и после прогулки, когда все арестанты пошли в камеры, Шерхана с Валидолом оставили во дворике одних на два
— Ты, отец Валидол, правильный поп, под краснопёрых не прогибаешься, хотя по вашим понятиям, это вроде и не западло?
— По нашим понятиям человек должен прогибаться под Бога, а с остальными — как получится. Если будет надо — прогнусь и под краснопёрых.
— Ради чего?
— Ради людей. Если таким образом людям смогу помочь.
— Но краснопёрые Бога отрицают. Как же можно с ними сотрудничать?
— Смотря в чём сотрудничать. В отрицании Бога — никогда. А в остальном — по ситуации. Краснопёрые — тоже люди. И люди в основном несчастные. Как же я могу людьми брезговать? Тогда ведь и Бог мною побрезгует.
— А если я сейчас сознаюсь, что готовлю убийство? Побежишь стучать? Ведь надо же спасать человека, которому я смерть готовлю.
— Не побегу стучать. Постараюсь до твоего сердца достучаться.
— Ну что ж, попытайся. Дело вот какое. Меня предал человек, который был мне, как отец. Я очень уважал этого человека, очень им дорожил, он от меня плохого не видел. А он меня предал, это по его милости я здесь. Он как, по вашим понятиям, большой грех совершил?
— Очень большой.
— И какое наказание он заслужил?
— Не знаю.
— Типа, его Бог накажет?
— Бог — не каратель. А этот человек уже сам себя наказал. Ведь грех — это причинение вреда самому себе.
— А мне он, по-вашему, вреда не причинил?
— В аду хуже, чем в крытке.
— Да не в крытке дело. Я отсюда скоро выйду — не проблема. Но он мне своим предательством душу растерзал. Я теперь не знаю, как дальше жить.
— Это очень хорошо, что не знаешь. Ведь по понятиям всё просто — ты должен его замочить, ни сколько не терзаясь сомнениями. А ты сомневаешься. Значит, начал догадываться, что есть правда выше воровского закона.
— Я всё равно его замочу. Выхода нет. Тут ни в право, ни в лево не рыпнешься.
— Рыпнись к верху. К Богу.
— Поясни.
— Человек предал тебя, то есть причинил своей душе большой вред. Ты отомстишь ему и этим так же причинишь своей душе большой вред. Ты думаешь, почему на Руси убийц называли душегубами? Кажется, убийца убивает тело, он не может погубить душу того, кого убивает. А душу-то он губит свою собственную. Вот и ты — покалечишь местью собственную душу — кому хорошо-то станет? А ты прости обидчика. Ему зла не причинишь — себе зла не причинишь. Ты же не станешь отрубать себе руку, чтобы ему отомстить? Ещё более нелепо ради этого калечить свою душу.
— Значит, эта гнида так и должна остаться безнаказанной?
— Так я ж тебе говорю, что он уже сам себя наказал.
— А перед людьми? Люди-то что увидят? Совершил человек подлость и живёт себе, как ни в чём не бывало. Какой там вред он своей душе причинил — никто не увидит. Люди поймут одно — можно творить что угодно, всё с рук сходит.
— Обязательно так и поймут, не все, конечно, но очень многие. Говорят, что каждый человек всё понимает в меру своей испорченности. А другие иначе поймут: если уж сам Шерхан простил обидчика, значит прощать не западло. Кто-то пример с тебя возьмёт, и меньше будет в мире искалеченных душ. На людское понимание ориентироваться — дело бесполезное. Ты никогда не можешь знать заранее, какое воздействие на людей произведёт твой поступок, так что ориентируйся на Бога и не ошибёшься.
— Что-то я тебя, батюшка, не пойму. То ты говоришь, что надо под Бога прогибаться, потом доказываешь, что надо прежде всего о людях думать, и, наконец, выводишь — нельзя самому себе вред причинять.
— Вот тут-то и высшая мудрость — хороший правильный поступок и тебе самому вреда не причинит, и людям будет полезен, и Богу угоден.