Страница 120 из 181
— Ты не слишком мрачно оцениваешь перспективы Европы? Про «Закат Европы» уже сто лет говорят.
— Так вот мы и видим сейчас закат. Красота этого зрелища может заворожить только очень наивных людей. За закатом следует ночь. Грядущий XXI век станет веком исчезновения Европы, как этнокультурной общности. Идут два параллельных процесса. Процесс духовного оскудения Европы, разорвавшей свою внутреннюю связь с христианством, и процесс всё нарастающего преобладания в Европе ислама, этнокультурной общности в духовном плане более сильной, чем убогие остатки Европы. К тому же в Европе рождаемость падает, европейцев всё меньше, а этнических мусульман всё больше — миграция в Европу нарастает, и рождаемость не снижается. Но дело не только в количестве, мусульмане в духовном, идейном плане неизмеримо сильнее, чем безыдейные и бездуховные европейцы. Значит, власть скоро будет принадлежать мусульманам.
— Мы ведь уже говорили об этом — власть, во всяком случае, будет принадлежать людям, которые верят в Бога.
— Да, но в этом верующем мире христианским воинам-монахам места уже не будет. Кого наш Орден не спасёт — те погибнут. Итак, одна из главных задач Ордена — консолидация остатков европейско-христианской героической элиты.
— Христианская героическая элита? Звучит несколько непривычно и, пожалуй, даже шокирующее.
— Ну ещё бы. — подхватил разговор Лоуренс. — Знаешь, кого я цитировал по поводу внутренней войны и проецирования её целей на внешнюю? Барона Юлиуса Эволу, который позиционировал себя в качестве язычника. Отсюда, кажется, не трудно сделать вывод о том, что создание собственной героической элиты — идея чисто языческая, чуждая христианству. На самом деле Эвола — язычник довольно искусственный. В известном смысле его можно назвать интуитивным христианином. Мышление, ментальность, мироощущение представителя старой европейской аристократии полностью основаны на христианских принципах, несмотря на то, что он этого не осознаёт. Он, например, считает, что язычество — солнечная религия, а христианство — лунная, лишённая активного мужского начала. Однако, именно христианство является солнечной мужской религией (Христос — Солнце Правды), а крайние формы язычества (сатанизм) сами себя возводят к традиции лунной и всеми способами опираются на женское начало. Этот тезис можно развить в красивейшую теорию, но нам пока важно уяснить одно: Эвола, как носитель солнечной религиозной традиции, является носителем традиции христианской.
— А почему это важно?
— Мы во многом опираемся на мысли родственные тем, которые высказывал Эвола, а потому очень важно подчеркнуть, что это мысли отнюдь не языческие. Эвола воспевает «мир традиций», почему-то не думая о том, что староевропейская традиция является христианской. Он пытается аппелировать к дохристианскому прошлому Европы, но при этом не учитывает одно крайне важное обстоятельство — далеко не любая дохристианская религия уже обязательно язычество. Наивно полагать, что Авраам был первым монотеистом на земле. Была ведь религия Адама, религия Ноя, являвшая собой чистый монотеизм, правильное богопочитание. И на момент познания Бога Авраамом на земле жил царь-священник Мелхиседек, носитель чистого монотеизма. Этот монотеизм постепенно замутнялся и искажался, трансформируясь в различные языческие культы, но монотеистическая традиция, берущая начало от Адама, никогда не исчезала совершенно, энергетика чистого монотеизма сохранялась порою даже в некоторых наиболее вменяемых языческих культах. Утверждать обратное, значит кощунствовать, поскольку получится, что от Ноя до Авраама человечество Бога не интересовало. С удовольствием написал бы на эту тему диссертацию, но нам сейчас важно следующее. Эвола в своих построениях опирается на традиции, связанные с чистым монотеизмом, правильным Богопочитанием, каковые присутствовали и в дохристианском мире, и вне традиции Авраама, и которые получили максимально полное и адекватное развитие в христианстве.
Итак, барон Эвола пишет, что необходимо признать «за воинскими добродетелями и чувствами высшее достоинство по сравнению с буржуазными». Это наша, чисто орденская идея, ведь, перечисляя лучшие качества носителя воинской традиции, Эвола фактически пишет портрет христианского рыцаря-монаха: «Живые и характерные ценности, за которыми эта концепция признаёт преимущественное право — любовь к иерархии, умение повелевать и подчинятся, храбрость, чувство чести и верности, готовность к самопожертвованию даже в тех случаях, когда подвиг останется безымянным, ясные и открытые отношения между товарищами, между командиром и подчинённым». Как видишь, тут нет ничего языческого. Эвола продолжает: «Вопреки буржуазно-либеральному утверждению, воинская идея не сводится к грубому материализму и не является синонимом превознесения грубого использования силы и разрушительного насилия. Основными чертами этого стиля является любовь к дистанции, иерархии, порядку, способность подчинять свои индивидуальные интересы высшим принципам и целям».
— Где вы теперь найдёте таких военных?.. — грустно улыбнулся Сиверцев.
— Только среди орденских рыцарей, — уверенно констатировал Лоуренс. — Эвола ни разу не употребляет слово «рыцарь», но он рисует портрет именно рыцаря, и чем дальше, тем больше этот портрет приобретает религиозные черты, причём, собственно христианские: «Этому стилю свойственны твёрдость в поступках и отсутствие красивых жестов, идеал ясности, внутренняя уравновешенность, недоверие к экстатическим состояниям и смутному мистицизму, чувство меры, способность объединятся, не смешиваясь, как свободные люди, ради достижения высшей цели или во имя идеи».
Лицо Андрея озарила улыбка:
— А ведь тут есть не просто христианские, но и чисто православные мысли. Например «недоверие к экстатическим состояниям» — черта собственно православная, католицизму-то как раз не свойственная.
— Умница, Андрюшка, — отец Августин даже хлопнул себя ладонями по коленям. — И недоверие к «смутному мистицизму» — чисто православная черта.
— А «способность объединяться, не смешиваясь», — продолжил невозмутимый Лоуренс, — характернейшая черта рыцарства, порождённая ментальностью франков. Далее Эвола, продолжая воспевать некую абстрактную традицию, отражает традицию чисто христианскую: «Воинской традиции неведома ненависть, как основа войны. Ненависть, ярость, злоба, презрение в глазах истинного воина являются ублюдочными чувствами, он не нуждается в разжигании столь низменных чувств, в экзальтации. В традиционных государствах война велась с холодной головой, безо всякой ненависти или презрения между противниками». То что Эвола называет «ублюдочными чувствами» есть, по-нашему говоря, греховные страсти, от которых воин никогда не сможет освободить своё сердце без Христа. Очень важно, что здесь Эвола говорит о возможности избежать характерных «профессиональных заболеваний» военных. Можно воевать без злобы и ненависти. Так воюют христианские рыцари. Ещё Эвола указывает на то, что идеалы истинных воинов в чём-то смыкаются с монашескими идеалами: «Воинская идея определённым образом пересекалась с идеей особой аскезы, то есть внутренней дисциплины, контроля над собой». Вот это очень важно: как военным, так и монахам свойственен аскетизм — система жёстких самоограничений, необходимых для достижения высших целей. Тут военная и монашеская ментальности пересекаются, и в точке этого пересечения рождается Орден Христа и Храма.
— Эвола упоминает в этой связи тамплиеров?
— Парадоксально, но не упоминает. Впрочем, его можно понять — человеку, который наивно считает себя язычником, неловко обращаться к опыту христианских воинов-монахов. Эвола отразил тамплиерский идеал (во всяком случае — многие его черты), кажется, даже не подозревая об этом. Впрочем, он называет в качестве перспективы идею некоего абстрактного Ордена ради создания не менее абстрактного «европейского единства». И вот тут наш барон, порою поднимающийся до понимания высочайших истин, вдруг проявляет поразительную близорукость и духовную беспомощность. Мог бы он и принять в расчёт, что сама идея Ордена родилась в недрах христианства и вне христианства не встречается — язычество ничего подобного не знает. Странно выглядит и непонимание того, что «европейское единство» может возникнуть лишь на базе некой идеи. В качестве объединяющего начала Эвола выдвигает набор добродетелей истинного воина. Но нельзя рассматривать добродетели в отрыве от идеи, которая их породила. Абсурдно утверждать: мы не нуждаемся в солнце, нам достаточно солнечных лучей. Но идеи у Эволы нет. Не приняв христианства, он не предложил и никакой языческой религиозной системы. Идея есть у нас — рыцарей Храма.