Страница 95 из 156
И вот наконец передо мной открылся обширный тронный зал. Здесь тоже не было никаких украшений — ни позолоты, ни драгоценных камней. Здесь не было необходимости в наших жалких земных попытках изобразить величие при помощи всяких подделок, ярких и убогих. Здесь обитал вечный свет. Не яркий, не ослепительный, а тихий и спокойный. Этот свет ниоткуда не шел. Не было ни факелов, ни свечей, ни камина. До этого зала мне казалось, что белый камень замка источает лёгкое и сдержанное свечение. Здесь всё было ещё торжественнее и чудеснее, словно уже не камень светился, а сам свет стал камнем, ради того, что бы я, человек из плоти, мог здесь находиться.
В этом обширном зале не было ничего, кроме трона из чистейшего света, а на троне — Великая Госпожа. Очень простая в своих удивительных белых одеждах без украшений, без короны, без каких-либо иных символов власти. Ей не нужны были символы, любой, увидевший хотя бы лёгкое движение её руки, исполненное простоты и величия, не усомнился бы, что перед ним Владычица Мира. Я сразу понял, что передо мной Пресвятая Матерь Господа нашего и тотчас упал перед ней на колени. Я не испытывал страха, рядом с ней не может быть страха. Я почувствовал в своём сердце такую любовь к ней. Я не думал, что такая любовь возможна, что она может уместиться в грешном человеческом сердце. А теперь я знаю, что только это и есть любовь, а всё остальное — грубые подделки. Да, мои дорогие братья, земная любовь должна быть неземной, а иначе она не имеет смысла.
Великая Госпожа сошла с трона и тихо взяв меня за руку, подняла с колен. Тихим нежным голосом, исполненным великой любви и великой печали, она произнесла: «Бедный Жоффруа, ты столько страдал».
У меня хлынули слёзы в три ручья. Казалось, вместе со слезами из моей души выходит вся чёрная мерзость, копившаяся там годами. Мне хотелось сказать ей, что я не столько страдал, сколько заставлял страдать других, но ради великой любви, открывшейся мне, я теперь готов страдать безмерно, лишь бы только искупить свои грехи. Я хотел попросить у Великой Госпожи дозволения стать её рыцарем и сложить свою голову во славу Божью. Я хотел попросить её молитв за души, погубленные мною. Пусть мне гореть в огне, но только бы спаслись те, кому я сделал столько зла. Я многое хотел сказать Великой Госпоже, но не сказал ни слова. Сначала слёзы мешали говорить, а потом я понял, что она легко читает в моём сердце и слова ей не нужны. Я принёс Владычице безмолвный обет служения, и она приняла его — я почувствовал это.
Слёзы закончились. Стало очень легко. Я присел на пол у её ног. Тёплая волна обдала мою душу. Я начал мирно погружаться в отрадную дрёму.
Очнулся в своём доме, в постели. Родные пересказали мне все подробности того, как я сюда попал после боя, легко поверив, что от удара по голове мне отшибло память. Несколько дней я ходил по дому не говоря почти ни слова, только виновато улыбаясь и слугам, и родственникам. Как я любил теперь их всех, как хотел сделать им что-нибудь доброе. Поверьте, друзья, любить Великую Госпожу, значит любить всех людей. Одно без другого невозможно.
Я понял, что не напрасно был перенесён на Святую Землю и не случайно видел рыцарей, павших за Христа и его Пречистую Матерь. Я понял, что моя судьба — в Святой Земле. Моё желание отправиться в крестовый поход никого не удивило.
Поверьте, друзья, то, что я видел, не было сном или болезненным бредом. Подлинность моего видения подтверждается просто — никогда раньше не видев палестинской пустыни, я увидел её именно такой, какой она предстала передо мной сейчас. И величественный замок, и сама Госпожа были настолько реальными, что я скорее согласился бы весь этот мир считать призрачным и ненастоящим, чем поверил бы в призрачность того, что видел там.
Теперь вы знаете, друзья, что перед вами величайший грешник, но я всё же надеюсь, что вы не откажете мне в праве называть себя вашим братом. Впрочем, вам решить. А почему Пресвятая Богородица оказала мне такую незаслуженную милость, я не знаю.
Пока де Сент-Омер рассказывал, Гуго очень внимательно и неотрывно смотрел на него. Когда Жоффруа умолк, Гуго просто сказал:
— Храни вас Господь и Его Пречистая Матерь, дорогой де Сент-Омер. То, что мы узнали от вас о милости Великой Госпожи, мы навсегда сохраним в своих сердцах. Впрочем, нам уже пора в путь. И не заметили, как рассвело. Бог даст, к вечеру будем в Святом Граде.
Ехали молча. Потом Бизо приблизился к де Пейну и, убедившись, что их никто не слышит, сказал:
— Де Сент-Омер наговорил тут про себя всяких гадостей. Я сам всё это услышал впервые. И о своём видении он говорил мне лишь в нескольких словах, только сегодня расщедрился на подробности. Я уверяю вас, де Пейн, что Жоффруа — благороднейший из рыцарей. У него на редкость чистая душа. Он самый добрый человек на свете. Готов пожертвовать жизнью ради спасения первого встречного. И храбрость его выше всяких похвал.
— Любезнейший Бизо, мы с Роландом счастливы, что встретили вас с Жоффруа. Для нас будет большой честью сражаться вместе с вами. У вас, я надеюсь, не раз будет возможность убедиться в том, что я сейчас говорю совершенно искренне.
Бизо понял, что Гуго сказал всё, что имел сказать. Всем надо было отмолчаться, прислушаться к голосу своего сердца. Де Пейн ни секунды не сомневался в правдивости того, что услышал от де Сент-Омера. Явление Пресвятой Богородицы было не просто правдой, а Высшей Правдой, перед которой весь земной мир не очень-то реален. В этом Жоффруа, без сомнения, прав. Сомневаться в правдивости первой части рассказа у де Пейна тоже не было оснований. Гуго принял повествование о прежних греховных устремлениях де Сент-Омера очень близко к сердцу и получил настоящую душевную травму. Гуго понимал, что бесстрашное саморазоблачение Жоффруа явно потребовало от него мужества выше боевого, а потому вызывало уважение. Милость Пресвятой Богородицы к великому грешнику так же сомнений не порождала. На то и Высшая Любовь. Им остаётся лишь подражать ей по мере сил.
И всё-таки Гуго чувствовал: что-то не стыкуется в его душе между рассказом о греховной бездне и рассказом о чуде чистоты. Чем страшнее грехи, тем более глубокие следы они оставляют в душе даже после искреннего раскаяния, а это всегда отражается на лице. Между тем, лицо Жоффруа было таким чистым и ясным, что его хотелось назвать ангельским. Оно не несло на себе следов греховности. И вот это-то более всего поражало Гуго, понимавшего, что так не бывает.
Может быть, де Сент-Омер сильно преувеличил свою былую греховность? Ну таскался по крестьянкам, как почти любой отпрыск богатого сеньора. Это, конечно, гадко, но тут ещё далеко до бездны богоборчества, когда человек стремится стать божеством для окружающих. Но Гуго не мог заподозрить Жоффруа в той разновидности пошлого кокетства, которое побуждает иных «раскаявшихся грешников» сильно преувеличивать своих грехи, из чего следует, что своих подлинных грехов они в упор не видят. Нет, Жоффруа не такой. Но, может быть, он рассказал не столько о своих греховных поступках, какими они были тогда, сколько о том, какими он их видит сейчас? Это своими сегодняшними преображёнными глазами Жоффруа увидел в легкомысленной блудливости бездну богоборчества, а когда грешил — вовсе никому не навязывал себя в качестве божества. Или явление Пресвятой Богородицы так глубоко преобразило его душу, что даже на его лице не осталось и следа былой бесовской гордыни? Конечно, такое полное перерождение души вполне возможно.
Гуго осознал, что ему не надо понимать более того, что уже и так стало ясно. Далее лежала тайна спасения, ведомая лишь Богу и, наверное, не вполне осознаваемая самим Жоффруа. Гуго понял, что Жоффруа де Сент-Омер — необычный человек. Человек, в некотором смысле, великий. Он почувствовал, что их души родственны, что они разными путями пришли к одному и тому же. Царствие Небесное теперь полностью занимало помыслы каждого из них. Гуго ощутил, что он перед Богом меньше, чем Жоффруа, потому что путь его был куда менее мучительным. И в этот миг, когда рыцарь де Пейн полностью это осознал, его лицо озарила счастливая улыбка, полностью стершая следы тягостных раздумий.