Страница 93 из 156
Душа моя до самого смертного часа будет содрогаться от отвращения к самому себе и после смерти, когда меня поглотит адское пламя, думаю, будет то же самое. Ещё два года назад я был весёлым и беспечным воплощением всяческой мерзости, ни сколько об этом не задумываясь, и сейчас изменилось лишь то, что я теперь нисколько не обольщаюсь относительно самого себя. Мой отец очень богат, а я, старший сын, был наследником множества замков, полей, лесов. И крестьян. И крестьянок. Я нисколько не сомневался, что любая из них принадлежит мне, так же как и дичь в наших лесах, и рожь на полях. Да, крестьянки мне всегда казались самой привлекательной частью моей собственности. Едва став подростком, я почувствовал, что охотиться за их душами куда интереснее, чем за кабанами или зайцами в лесу. Именно за душами, а не за телами. Их молодыми красивыми телами я мог завладеть, когда мне вздумается. Тут не было охоты, азарта, преследования. Не было победы. А мне хотелось побеждать, чтобы владеть ими безраздельно.
Ещё мальчишкой, овладев первой из своих женщин, я почувствовал, что ничего особо ценного не получил. Она была молода и красива, куда более красива, чем я предполагал, и в этом смысле мои детские ожидания оказались вполне оправданы. Она была совершенно покорна и не сопротивлялась, понимая, что она — моя собственность. Но пока я был с ней, она непрерывно и укоризненно что-то шептала о Боге и о грехе. Тогда я всем своим существом ощутил, что это прекрасное создание принадлежит не мне, а Богу. Я понял, чего хочу и сказал ей: «Ты думаешь, что я твой господин? Ты ошибаешься. Я твой бог. И ты, и вы все ещё поймёте, что я — ваш бог и поклонитесь мне, как богу». Она ничего не ответила мне на эти страшные, безумные слова, только в глазах набожной девушки я прочитал невыразимый ужас. И моё желание тут же окончательно определилось. Мне надо было всего лишь увидеть у всех у них в глазах восторг и восхищение в ответ на мои слова о том, что я их бог.
Слушая рассказ священника о греховных наклонностях библейского царя Соломона, который в конце своей жизни имел гарем из тысячи наложниц и жён, я не ужасался нравственному падению великого мудреца. Я завидовал. А, впрочем, даже и не завидовал, поскольку не сомневался, что у меня будет такой же гарем. И все мои наложницы будут не просто любить меня, а обожествлять. Это была безрассудная и беспредельная претензия на абсолютную любовь, и я тогда представить себе не мог, как далеко это всё от настоящей любви.
Моё воистину бесовское желание начало сбываться так скоро, что я был ошеломлён, хотя и не сомневался в осуществление своих притязаний. Нет, легко не было. Всё было очень сложно, но до чрезвычайности интересно — просто дух захватывало. Я быстро заметил, что душа самой простой и совершенно безграмотной крестьянки — целый мир, огромная вселенная, в которой есть всё: высокое небо, ослепительное солнце, прохлада лесов, множество сумрачных закоулков. А ещё — несколько линий обороны. Они легко отдавали то, что можно было взять силой, а вот с «оборонными рубежами» их души приходилось долго возиться. Я нравился им сразу же: молодой и красивый, вежливый и властный, сгорающий и сжигающий. Но их симпатия ко мне была только началом. Вскоре юные крестьянки замечали, что я отношусь к ним совсем не так, как другие господа — грубые и торопливые, не видевшие в них ничего, кроме говорящего предмета. Девушки с удивлением понимали, что они тоже мне интересны, каждая из них рядом со мной впервые чувствовала себя человеком, душа которого — ценность. Более того, каждая чувствовала себя единственной и неповторимой принцессой, способной повелевать, но стремящейся лишь к абсолютному подчинению мне, своему божеству. О нет, я не вводил среди них никакого языческого культа, не придумывал ритуалов поклонения и не предлагал им отрекаться от Христа, но я пробуждал в этих набожных крестьянках чувства, заставляющие их совершенно забывать о Боге, обо всём, чему учили их священники. И они, и я продолжали ходить в церковь и молиться Христу, но на самом деле они молились только мне, а я — только себе.
У моих родителей увлечение сына крестьянками не вызывало никаких вопросов — дело обычное. Они не заметили, что моя душа, заражённая смертельным ядом гордыни, стала душой закоренелого язычника, который претендует не на всеобщую любовь, а на всеобщее поклонение и преклонение. Сам себе я тогда казался добрейшим человеком. Я ни разу ни словом, ни делом не обидел ни одну из своих наложниц, и ни одну из них я ни разу не обманул, никогда не давая обещаний, которые не собирался выполнять. Я был щедрым, одаривая деньгами их отцов, женихов, мужей. Семьи моих наложниц забывали о том, что такое голод и нищета. Их родственники, конечно, обо всём знали, но не подвергали сомнению права «доброго молодого господина». Это было, наверное, самым ужасным.
Вскоре я стал замечать, что девушки менялись до неузнаваемости. Они начинали вести себя высокомерно и презрительно по отношению к родственникам, хотя я никогда не был с ними высокомерен. Они становились мрачными и жестокими со всеми, кроме меня, хотя я всегда был весёлым и жизнерадостным. В них слишком явно стало проявляться то, что во мне скрывалось за внешним блеском. Я всё больше и больше разрушал свою душу, заражая их этим ядом разрушения, но судьбы рушились у них, а не у меня.
Некоторые из них стали наотрез отказываться посещать церковь. Иные замужние стали разговаривать со своими мужьями, как со скотиной. Одна зарезала серпом своего жениха. Меня это печалило, но не заставляло ни о чём задумываться, и я не придавал сколько-нибудь существенного значения странностям своих наложниц, не чувствовал трагедии. Впрочем, в моей душе тоже понемногу накапливались тоска и опустошение.
Однажды, когда я пришёл к одной из своих наложниц, её глаза горели диким радостным перевозбуждением. Я не успел её обнять. Она выхвалила из одежды отточенный обломок серпа и полоснула себе по горлу. Я не двинулся с места, я смотрел на её залитый кровью труп и понимал, что не чувствую ни капли жалости. Тогда в моей душе шевельнулось что-то похожее на понимание правды о себе. Я так же, как и царь Соломон, попросту стал игрушкой в руках дьявола. Я не был «божеством», я был рабом падшего ангела, и он наделял меня единственным, что имел — своей пустотой. Моё сердце совершенно освободилось от тепла, от света, от любви. Мне показалось тогда, что я услышал в своей душе дьявольский смех. И этот смех был моим приговором.
О нет, я не бросился в церковь замаливать свои грехи, даже мысль об этом была для меня нестерпима. Я впал в мрачное, подавленное состояние и совершенно перестал ходить в храм. Своих наложниц я тоже перестал посещать, они меня больше не интересовали. Я не знал, что со мной происходит, не думал об этом. Я вообще ни о чём не думал. Я стал живым воплощением тьмы и холода.
Внешне в моём поведении не многое изменилось: охотился, пировал, смеялся. До того, что я перестал таскаться по крестьянкам никому дела не было. Но то, что я перестал ходить в церковь встревожило моего отца, человека чрезвычайно набожного. Я уклонялся от ответов на его вопросы, отшучивался. Я вовсе не утратил способность шутить. Просто я был мёртвым. Теперь я это знал.
Случилась обычная феодальная ссора. Наш сосед, знатный барон, сжёг 2 наши деревни на границе с его владениями. Отец сказал, что мы должны жестоко наказать беззаконника. Я не возражал. Мёртвые не возражают.
Мы с отцом собрали гораздо больший отряд, чем мог выставить барон. В победе не сомневались. Едва выстроившись в боевые порядки на границе наших владений, мы с удовольствием убедились, что войско барона в два раза меньше нашего. До сих пор не могу понять, что случилось во время боя. Рыцари барона стали одолевать. Когда почти все наши пали, я отбивался один от нескольких рыцарей. К тому времени я уже много раз участвовал в подобных столкновениях и был достаточно опытных воином. Я понимал, что не смогу победить и чувствовал, что мне это безразлично. У меня не было желания ни победить, ни остаться в живых. Я просто дрался — очень грамотно и решительно, без единой мысли и без единого чувства.