Страница 88 из 156
— Как же так? — растерянно спросил Роланд, — почему воины Христовы, готовые ради Господа претерпеть любые страдания, с такой лёгкостью превратились в кровавых извергов и так же легко вновь стали смиренными богомольцами, причём и то и другое — от всей души.
— А вы думаете, я знаю? — сокрушённо вздохнул де Пюи — Чем больше я думаю об этом, тем менее доступным для меня становится смысл этих метаморфоз. Тут лишь одно сравнение кажется мне уместным. Человек, выпивший слишком много вина, начинает порою бесноваться столь неестественным образом, что, протрезвев, и сам в толк не возьмёт, как это он мог совершить такое множество диких и несвойственных ему поступков. То же самое может происходить и во время боя. Кровь — вино войны. Учуяв кровь, человек как будто сходит с ума и начинает бесноваться так, как это ему не свойственно. Лишь протрезвев от крови, человек становится самим собой — хорошим и добрым христианином.
Тогда мы вышли из храма Гроба Господня вместе с арабом Иоанном, который догнал меня, исчезнувшего из дома. С просветлёнными душами мы шли обратно к нему домой. И тогда к Иоанну подошёл знатный, судя по одежде, рыцарь-крестоносец. Обливаясь слезами, крестоносец протянул Иоанну тяжёлый пояс с золотом и сказал на ломанном арабском:
— Возьми это золото, брат. Это всё, что у меня есть. Теперь это твоё.
— Господин, я не могу принять такой ценный подарок, — еле вымолвил опешивший Иоанн. — К тому же, я не нищий. У меня есть дом, есть достаточные для пропитания средства.
— Но ведь ты же иерусалимский христианин! Мы пришли освободить вас! И освободили! Ты тут всех нищих в округе знаешь. Раздай эти деньги им, если они тебе не нужны. Или употреби их на какое-нибудь доброе дело.
— Но, господин, я вижу, что вы отдаёте мне все свои деньги. Разве вам самому они уже не нужны?
— Ах, брат, Господь сподобил меня увидеть такой великий день! Этим счастьем я теперь богат безмерно на всю жизнь. Зачем мне теперь бренное золото? — рыцарь крепко обнял Иоанна и, не говоря больше ни слова, повесил ему пояс с золотом на плечо и побрёл куда-то, блаженно улыбаясь.
Я молча смотрел на эту стену. Лицо доброго рыцаря я хорошо запомнил во время резни, и сейчас перед глазами ярко встала та картина — сей благочестивый христианин с лицом совершенно безумным и диким куда-то тащил за броду согбенного старца, который лишь жалобно скулил и уже не мог идти. Рыцарь дёрнул старика за бороду с большой силой и вырвал её полностью. Старик упал. Рыцарь отрубил ему голову и зачем-то забросил на крышу соседнего дома. На месте этого старика вчера вполне мог оказаться Иоанн. А ныне это бешенный волк, превратившись в кроткого ягнёнка, отдал все свои деньги до последней монеты арабу, которого лишь случайно не прикончил вчера. Я уверен, что этот рыцарь по натуре был очень добрым. Но кровь во время штурма свела его с ума. Вино войны. Бесовское пойло.
На лице внимательно слушавшего Гуго не отразилось ни тени растерянности. Лишь мечтательность исчезла из его глаз, они стали очень суровыми. Неожиданно Гуго спросил:
— Скажите, де Пюи, а где были во время этой резни Готфрид и оба Балдуина?
— Не знаю. Я потом не спрашивал у них об этом. Но могу вас клятвенно заверить, юноша, что ни один из этих благородных сеньоров ни разу не опускал свой меч на голову безоружного. Этого просто не могло быть! Я слишком хорошо их знал, — лицо де Пюи исказила болезненная судорога.
— Ну вот видите, — хладнокровно резюмировал Гуго. — И вы тоже не поразили ни одного безоружного. И ни один из ваших друзей-рыцарей, вместе с которыми вы ушли в госпиталь, тоже не сражался с женщинами, детьми и стариками. Ведь так?
— Да, это так. У них я спрашивал. Ни один из рыцарей, ставших госпитальерами, не запятнал себя резнёй.
— Так, значит, не на всех оно действует, это ваше «вино войны». Значит, сражаться за Христа должны именно те, кто и посреди битвы не забывает, что он — паладин Самого Господа, и не теряет рассудка, и не превращается в палача. Именно такие как вы, де Пюи, и должны сражаться во славу Божью! Но вы сложили оружие. А бешенные волки остались среди крестоносцев. Уж они-то никогда оружие не сложат, и вы это знаете.
— Ты очень жесток, Гуго. Вспомни хотя бы о том, что я в два раза тебя старше. Пожалей старика.
На сей раз Гуго и не думал извиняться. Обстановку разрядил Роланд:
— Скажите, доблестный де Пюи, а как вы попали в этот госпиталь?
По лицу Раймонда пробегали нервные судороги. Чувствовалось, что Гуго своей правотой, слишком бесспорной, загнал его душу в совершенно нестерпимое состояние. Он боялся говорить, зная, что его голос будет дрожать самым недостойным образом. Но он оставался рыцарем. Справившись с собой, госпитальер относительно спокойно продолжил:
— Мой араб Иоанн, когда мы вернулись к нему домой, позвал своего товарища, владевшего наречием франков, и через него рассказал мне, что служит в госпитале Иоанна Иерусалимского, в честь которого и был крещён. Я узнал, что это госпиталь основал богатый арабский купец из Амальфи. Сей купец добился у египетского халифа разрешения построить в Иерусалиме убежище для паломников. Иоанн сказал, что неожиданно полученное им золото он отдаст в свой госпиталь. Он хотел, чтобы я знал, что он — человек честный и ни в коем случае не оставит это золото себе. А меня заинтересовала не столько судьба золота, сколько сам госпиталь. Я попросил Иоанна, чтобы он показал мне это убежище, в котором мы сейчас и находимся. Потом я рассказал обо всём рыцарям из свиты Годфруа, своим друзьям Додону де Компсу, Конону де Монтегю и Гастусу (последний всегда именовал себя только так). Они смотрели на вещи так же, как и я. Мы решили стать монахами и остаться в госпитале. Нас весьма порадовало и вдохновило, что госпиталь возглавляет благороднейший Жерар де Торн. Так я встал на путь, по которому иду и поныне. Вы можете судить обо мне, как считаете нужным. Но это мой путь.
Гуго с трудом встал с постели, приблизился к де Пюи и насколько мог крепко обнял его, с тихой улыбкой вымолвив:
— Не окажите ли нам любезность, благороднейший де Пюи? Не проводите ли нас, немощных, в храм Гроба Господня? Давайте втроём помолимся на месте воскресения Господа нашего Иисуса Христа.
— Присоединяюсь к просьбе брата Гуго, — вымолвил вздохнувший с облегчением Роланд.
— С радостью, друзья мои, с радостью, — улыбка де Пюи была по-прежнему подёрнута пеплом боли, как будто он был ранен, а не они.
Гуго улыбнулся широко и открыто:
— Ах, господа, как я счастлив, что встретил на Святой Земле таких благородных и христолюбивых рыцарей, как вы!
Ближайшие три дня Гуго и Роланд почти не разговаривали. Было заметно, что Гуго напряжённо и непрерывно о чём-то думает. Роланд не успевал удивляться своему новому другу — Гуго был очень разным. То порывистый, нетерпеливый, восторженный, готовый восхищаться буквально всем, что видит вокруг себя. То тихий, мечтательный и застенчивый, почти робкий, как ребёнок. Потом он вдруг становился жёстким и непреклонным, казалось даже — совершенно безжалостным, в первую очередь — к самому себе, но, как выяснилось, и к окружающим тоже. Он явно был способен на терпение воистину бесконечное и даже запредельное. Более всего Гуго удивлял, превращаясь в цепкого, расчётливого и хладнокровного прагматика. Раньше Роланду казалось, что такими могут быть только банкиры — ломбардцы. А потом этот хладнокровный прагматик вдруг превращался в красноречивого ритора и его блестящие, отточенные аргументы, поражая своей безупречной логичностью, достигали цели столь же неуклонно и неотвратимо, как и его клинок на поле боя.
Да, Гуго де Пейн был необычным человеком. Он умел думать не так, как все. Никакие общепринятые суждения его никогда не сковывали. Его мысли отличались полной самостоятельностью и, в силу этого, неожиданной смелостью, а между тем, он умел, как губка, впитывать всё, что видел и слышал вокруг, накапливая чужие мысли и бросая их в свой умственный тигель для переплавки, при этом совершенно невозможно было угадать, что за изделие он намеревается в конечном итоге отлить.