Страница 131 из 156
Потом Эмери узнал, что пуленами называют западных франков, которые родились и выросли здесь, на Востоке. Это ни сколько не разочаровало мальчика, потому что пулены, согласно этой версии, продолжали оставаться людьми совершенно необычными и в некотором роде чудесными. Ведь они были одновременно людьми и Запада, и Востока. Вот для Жослена и франкское, и арабское наречие были в равной степени родными языками. Разве это не чудо, когда у человека с детства — два языка? Одежды у Жослена — восточные, а доспехи — западные. Сказки он рассказывает арабские, но на языке франков, и вера у него, как у всех франков — христианская, хотя он умеет превращаться в натурального араба, когда говорит с местными жителями на их языке. Воистину, только здесь, в стране чудес, могли жить такие необычные люди, как Жослен.
Францию Эмери вспоминал всё реже, в родной Арвиль его совершенно не тянуло. Иногда в памяти воскресало доброе лицо покойной матушки, но отец, а позднее и дядя Жослен твёрдо заверили его, что матушка сейчас — в Царствии Небесном. Эмери не сомневался, что там ещё чудеснее, чем в Антиохии, он знал, что они ещё встретятся с матушкой, только надо подождать.
По отцу Эмери, конечно, тоже скучал. Его отец был очень добрым, хотя весьма не многословным и не знал таких чудесных сказок, как дядя Жослен. Добрый пулен сказал, что отец обязательно приедет к ним в гости, но пока не может, потому что сражается с неверными.
— Кто такие «неверные»? Это чудовища или, может быть, великаны?
— Нет, это обычные люди. Мусульмане.
Эмери был поражён:
— А что в мусульманах такого уж неверного? Здесь, в Антиохии, много мусульман, они — добрые люди. Я подружился с некоторыми мусульманскими мальчиками и вы, дядя, никогда не запрещали мне с ними дружить. А когда мы вырастем, то что же, будем сражаться друг с другом? Но я не хочу!
— Успокойся, Эмери. Бог даст, твоя дружба с мусульманскими мальчиками продлится всю жизнь. Вовсе не все мусульмане — враги франков, а только те из них, которые ненавидят нашу веру во Христа и стараются изгнать нас со Святой Земли. Разве мы можем это допустить?
— Нет, конечно, этого допускать нельзя, — Эмери задумался, представив себе, как его, Жослена и Марию злые люди изгоняют из Антиохии. — Но почему мусульмане такие разные? Ведь вера-то у них одна. Вы мне объясните, это плохая вера или хорошая?
— Мы, христиане, считаем, что наша вера лучше, чем ислам. Но ведь Господь всех людей создал свободными, а значит, мусульмане имеют право верить так, как считают нужным. Вот представь себя, что ты хочешь угостить своего товарища рахат-лукумом, а он отказывается. Станешь ли ты насильно запихивать ему лакомство в рот?
— Нет, конечно же, — Эмери звонко рассмеялся. — Не хочет — пускай не ест.
— Правильно, мой добрый друг. Вот и мы не заставляем мусульман принимать христианство. Хотя мы, конечно же, жалеем их, ведь они лишают себя такой прекрасной веры. Но ведь ты же не станешь ненавидеть мальчика, который не хочет есть рахат-лукум?
— Зачем мне его ненавидеть? — Эмери опять рассмеялся. — Ведь это не помешает нам вместе строить крепость из глины.
— Вот именно! Однако, представь себе мальчика, который не только не ест рахат-лукум, но и хочет отобрать у тебя лакомство, втоптать его в грязь, а потом и тебя самого прогнать со двора.
— Я ему как дам по зубам!
— По зубам, говоришь? А не побоишься свой кулак в кровь разбить?
— Не побоюсь. Пусть у меня на кулаках совсем не останется кожи, но у него не останется зубов. Потому что нельзя так подло поступать. За это надо наказывать.
— Ах ты волчонок! — жизнерадостно расхохотался Жослен. — Настоящий тамплиер! Совсем, как твой отец! А в жизни, мой храбрый друг, есть вещи гораздо ценнее, чем рахат-лукум. Наша вера в Христа дороже всех сокровищ Антиохии. Мы никому не позволим втоптать её в грязь, не позволим изгнать нас отсюда только за то, что мы любим Христа. Ведь так?
— Так! — радостно воскликнул Эмери, в котором отец с пелёнок воспитывал обострённое чувство справедливости.
— Вот этим и занимается твой отец-тамплиер. Он сражается со «скверными мальчишками», из которых уже выросли большие скверные мужчины.
— Да. — протянул Эмери. — Вы не представляете какой справедливый у меня папа. Он никогда не наказывал меня без вины и за малую вину сильно не наказывал. А других мальчишек отцы били почём зря вообще ни за что. Папа никогда не будет сражаться с теми, кто ни в чём не виноват. Все тамплиеры такие же справедливые, да?
— Ну конечно же! Потому твой отец и стал тамплиером.
Время шло, Эмери уже совершенно освоился в новом мире, а отец всё не приезжал. Наконец, свершилось. Дядя Жослен сказал Эмери, что завтра его отец будет в Антиохии. Этот день он запомнил на всю жизнь.
К дому Жослена подъехали три всадника: двое в чёрных плащах, а впереди на арабском скакуне всадник в белом плаще с красным крестом. Отец. Он осторожно слез с коня, Эмери, стоявший на пороге дома, сразу же бросился ему на встречу.
Лицо отца было непривычным. Оно было перерезано двумя большими красными рубцами, в глазах стояла боль, губы плотно сомкнуты. Когда тамплиер увидел подросшего сына, которому было уже 8 лет, его губы дрогнули, и он вымолвил: «Здравствуй, сынок», кажется, не зная, что к этому добавить.
— Как здоровье? — спросил его Жослен.
— Стало лучше, — ответил тамплиер, — почти всю дорогу от Тортозы меня везли на телеге, а сейчас уже на коня сел.
Эмери только сейчас понял, что отец серьёзно ранен. За столом отец и Жослен обменивались немногочисленными короткими фразами, смысл которых по большей части был Эмери непонятен. Это застолье ни мало не напоминало шумные и весёлые восточные пиршества, которые доводилось видеть Эмери. Отец был, как всегда, немногословен и на сына, казалось, обращал мало внимания, лишь изредка бросая на него короткие доброжелательные взгляды. Потом отца проводили в спальную комнату, Эмери последовал за ним. Дядя Жослен неожиданно ворчливо сказал:
— Юноша, ты бы дал отцу отдохнуть с дороги.
— Ничего, ничего, — едва заметно улыбнулся тамплиер, — мы немного поговорим.
Отец лежал на кровати, Эмери устроился рядом с ним на небольшом табурете.
— У тебя всё нормально? — спросил отец.
— Да, всё хорошо. Дядя Жослен очень добр ко мне. А как вы живёте в Тортозе?
— Сражаемся. Почти непрерывно.
— В каком бою тебя ранили?
— В обычном. Стычка с неверными в горах недалеко от Тортозы.
— Что это был за бой?
— Тамплиер не должен рассказывать о тех операциях, в которых участвовал. Никому. Даже сыну.
— Почему ты так долго не приезжал?
— Я больше не принадлежу себе, сынок. Рыцарь-тамплиер умирает для мира. Но я каждый день разговаривал с тобой перед сном. С тобой и с мамой. Ты помнишь маму?
— Я очень люблю её.
От тамплиера не укрылось, что сын сказал про мать в настоящем времени. К этому было нечего добавить. Они замолчали. Потом Эмери задал вопрос, который не давал ему покоя все эти годы:
— Папа, а почему ты стал тамплиером? Ты мог бы вместе с дядей Жосленом служить при дворе князя Антиохии, мы бы жили вместе.
Тамплиер тяжело вздохнул и, сделав паузу, продолжил разговор совершенно другим тоном:
— Я очень люблю маму, сынок.
— Я тоже. Разве я тебе мешаю?
— Мне мешают мои грехи. Их надо было смыть. Когда мама умерла, я жил только мыслью о том, что встречусь с ней в Царствии Небесном. Мне было очень больно, но я не впал в отчаянье, зная, что разлука ненадолго, а встреча будет навсегда. Но потом одна мысль обожгла меня калёным железом: она ведь почти святая, она с ангелами беседует, а я — великий грешник, после смерти могу попасть в ад, и тогда мы не встретимся с ней. Я решил смыть свои грехи страданиями, поступив на службу в Орден Храма, чтобы Господь удостоил меня после смерти пребывать вместе с женой.
— А обо мне ты думал? — Эмери задал этот вопрос без обиды и без надрыва, спокойно и раздумчиво.