Страница 27 из 110
Впервые он познал чужую жизнь лет двадцать пять тому назад. Однажды в их квартиру пришли маляры. Они несли ведро, стремянку и кисть, большую, как подсолнух. Они были грязные и мрачные — эти неопохмелившиеся маляры. Они переговаривались между собой на иностранном языке.
Например, один сказал:
— Колотун меня бьет!
Другой ответил:
— Мотор на ходу вырубается…
Родители Красноперова засуетились. Папа тоже вдруг заговорил на иностранном языке.
— Сообразим, братва! — задорно крикнул непьющий папа.
И ринулся за водкой.
А мама осталась в комнате. Наблюдать, чтобы маляры не украли серебряные ложки.
Затем вернулся папа. Он чокнулся с малярами, воскликнув:
— Ах ты, гой еси…
Или что-то в этом роде.
Папа хотел угодить малярам и даже негромко выругался. Мама безуспешно предлагала им яблочный конфитюр. Юный Красноперов тоже протянул малярам руку дружбы и задал вопрос:
— Дядя, а кто был глупее, Маркс или Энгельс?
Однако маляры не захотели вникать и хмуро сказали:
— Не знаем…
Наконец маляры ушли, оставив в квартире след чужой и таинственной жизни. Папа и мама облегченно вздохнули. Серебряные ложки остались на месте. Исчезла только недопитая бутылка водки…
Красноперов шел по набережной Меллер-странд. Из ближайшего кафе доносились звуки виброфона. Вспыхивали и гасли огни реклам.
Через висячий мостик проходила юная женщина с цветами. У нее были печальные глаза и розовая кожа. Она взглянула на Красноперова и пошла дальше, еще стройнее, чем была. Она достигла середины моста и бросилась в реку. Мелькнула голубая блузка и пропала. Цветы несло течением под мост.
Мимо ехал полицейский на велосипеде. Он резко затормозил. Потом зашнуровал ботинок и умчался.
По-прежнему гудели автомашины. Не торопясь шли монахини в деревянных сандалиях. Шагали бойскауты в джинсах. Чиновники без пиджаков.
Горело солнце. Лучи его вспыхивали то на ветровом стекле мотороллера, то на пуговицах бойскаутов. То на велосипедных спицах.
Был обеденный час. Сыры на витринах размякли от зноя. Бумажные этикетки пожелтели и свернулись в трубочки.
Красноперов ускорил шаги. На душе у филолога было смутно. Он перешел в тень. Слева тянулась изящная ограда Миллес-парка. За оградой в траве бродили голуби. Еще дальше филолог увидел качели. Несколько белеющих статуй. И двух лебедей на поверхности чистого озера.
Вдруг кто-то окликнул его по-шведски. За оградой стоял мужчина лет тридцати. Он был в твидовом пиджаке и сорочке «Мулен». Оксфордские запонки горели в лучах полуденного солнца.
Мужчина что-то сказал. Красноперов не понял.
Незнакомец досадливо махнул рукой. Затем он докурил сигарету, развязал галстук и умело повесился на ветке клена. Его новые стетсоновские ботинки почти касались густой и зеленой травы. Тень на асфальте слегка покачивалась.
Красноперов хотел закричать, вызвать полицию. Он свернул в ближайший переулок. На балконе третьего этажа загорал спортивного вида юноша.
— Молодой человек! — позвал Красноперов.
Тотчас же, отложив недочитанную книгу, юноша прыгнул с балкона вниз головой. От страшного удара безумец стал плоским, как географическая карта. Машины тесным потоком катились вперед, огибая несчастного.
В сутолоке теней достиг наш герой проспекта Кунгестартен. Он был напуган и подавлен. На его глазах происходило что-то страшное.
Вдруг его потянули за рукав. Рядом стоял человек в цилиндре, галифе и белых парусиновых тапках. Мучительно родным показалось Красноперову лицо его. Что-то было в нем от родимых, далеких, покинутых мест. Однообразие московских новостроек. Широкий размах волжской поймы. Надежная простота телег и колодцев.
— Красноперов, будь мужчиной! — произнес человек.
— Кто вы?
— Твоя партийная совесть.
— Объясните мне, что здесь происходит? На моих глазах три человека умышленно лишили себя жизни.
Незнакомец улыбнулся и голосом вокзального диктора произнес:
— Вопреки кажущемуся благополучию, на Западе растет число самоубийств.
И добавил:
— ЦО «Правда» от 6 декабря. Разве ты, Краснопёров, газет не читаешь?
— Я читаю… Значит, все это более или менее нормально?
— Абсолютно нормально. Скандинавия задыхается в тисках идейного кризиса. «Московский комсомолец» от 12 июля.
— Мне, знаете ли, на аэродром пора.
— Прощай, Красноперов. Зря в баскетбол не играешь. Фактура у тебя подходящая.
— А я играю, — живо возразил Красноперов, — за честь института.
— Так я и думал, — сказал незнакомец, — всех благ!
— Будьте здоровы.
— А ты будь на уровне предначертаний минувшего съезда. «Известия» от 2 апреля. И помни, я — твоя совесть. Я всегда с тобой.
Красноперов, человек умеренный и тихий, спорил редко. Он неизменно заходил в дверь последним. Независимые, дерзкие люди очень ему импонировали.
Десять лет назад его кумиром был Андрей Рябчук. Они познакомились в казарме стройбата. Красноперов был новобранцем, а Рябчук донашивал третью пару хлопчатобумажного обмундирования.
Произошло это зимой. Рябчук явился в заснеженный поселок с очередной гауптвахты. Он был худой и загорелый среди зимы, триумфатор по виду.
Рядом, опережая слухи, шла девушка. Она была такая легкая и воздушная на фоне пожарного стенда. Ее следы на заснеженном трапе казались чудом.
Новобранцы столпились возле гимнастических брусьев. Рябчук прикурил у дневального. Затем, сопровождаемый восхищенным безмолвием, достиг тридцатиместной палатки, которая чернела на отшибе.
Летом здесь размещалась батальонная футбольная команда. Осенью спортсмены разъехались, заколотив палатку досками.
Рябчук без натуги оторвал эти доски и проник. Нары были завалены матрасами, из которых торчало сено. В углу лежали сырые, грязные подушки.
Рябчук потрогал матрасы и сказал:
— Это не пух…
Затем коснулся наволочек и добавил:
— Это не батист…
Потом он забил вход изнутри. Поломал грубый стол, на котором была вырезана однообразная матерщина. Растопил им печь. И зажил до утра.
Всю ночь из трубы шел дым. Всю ночь желтели окна казармы. Солдаты не могли уснуть. Знали, что в двух шагах под холодным брезентом торжествуют отвага и удаль. Безграничная нежность южанина и упорство гвардейца…
Наутро Рябчук оторвал доски и вышел, шатаясь, бледный и слабый. В трех метрах от палатки был расположен финиш ежегодного лыжного кросса. Желтела тумбочка с медикаментами. Рядом толпились офицеры. В руках подполковника Гречнева сиял хронометр.
Андрей Рябчук вернулся, пятясь. Его обнаружили через неделю.
— Прощайся с шалавой и едем на гауптвахту! — кричал майор Анохин.
Марина не плакала. Она только махала Андрею рукой. Грубость ее не задела.
Рябчук направлялся к военной машине, без шапки, с поцарапанным лицом. Вид у него был счастливый и хамский. Даже конвоиры завидовали ему.
Рябчук прошел мимо, едва не задев Красноперова. Роняя на будущего филолога отблеск чужой, замечательной и таинственной жизни.
С тех пор они не виделись. Рябчука увезли на гауптвахту. А Красноперов через несколько дней был откомандирован в Ленинград. Его назначили завклубом при штабе.
Возле самолета белели окурки. На площадке трапа царила стюардесса. ТУ-124 был ей к лицу.
Через минуту она шла вдоль кресел, проверяя, застегнуты ли ремни. Слушаться ее было приятно.
У стюардессы были манеры кинозвезды. Голубое форменное платье казалось случайной обузой.
Красноперов заглянул в иллюминатор. Лопасти винта образовали мерцающий круг. Трава пригнулась к земле. Через минуту самолет поднялся. Мой друг увидел странно неподвижное крыло его.
Соседом оказался негр в замшевых туфлях и малиновом клубном пиджаке.