Страница 14 из 110
— Ничего, я привыкла. Ты и в Союзе был нестандартной личностью.
Прошел год. «Новый американец» крепнет и обретает стабильность. В Форест Хиллсе я стал не менее популярен, чем Консон.
Хотя на доходах все это отражается слабо…
Тем не менее я хочу сказать:
— Ирина, Галя, Таня, Рая, Лена! Еще немного, и мы заживем по-человечески! Простите нас! И пожелайте нам удачи!
Эмиграция из Союза продолжается. Хоть и в замедленном темпе. Приезжают друзья и знакомые. Мы, разумеется, спрашиваем:
— Ну, как?
В ответ раздается:
— Хорошего мяса в Ленинграде не купить. За фруктами — очередь. Недавно мыло исчезло, зубная паста…
И так далее.
Смешанное чувство охватывает нас. Приятно сознавать, что тоталитарная машина дает перебои. Горько от мысли, что твоя страна голодает…
Западные государства объявили Союзу частичное хлебное эмбарго. Выражаясь человеческим языком — сократили продажу зерна. К этому их настоятельно призывали видные русские диссиденты: Солженицын, Марченко, Буковский.
Некоторым казалось, что это слишком жесткая мера. И рассуждали они примерно так:
— В политике можно и нужно использовать силу. Можно и нужно диктовать Советам жесткие условия. Тем более, что они признают лишь силу и жесткость. Однако сокращать продажу хлеба — неблагородно. И призывать к этому — грешно. Разве можно, чтобы народ голодал?..
Наивные люди!
Они думают, что американский хлеб попадет на стол русского человека! Аргентинское мясо зашипит на его сковороде!
Какая глупость!
Народ голодает по вине собственного руководства. Экономика и сельское хозяйство безобразно запущены. Колоссальные средства расходуются на военные цели… Коммунистическая экспансия обходится Советам в миллиарды рублей.
Наряду с этим партийные функционеры живут отлично. Разъезжают в заграничных автомобилях. Возводят роскошные дачи. Нежатся под солнцем южных курортов.
Через распределители их снабжают всем необходимым.
Западный экспорт хлеба и мяса лишь укрепляет тоталитарную систему. Обогащает партийную верхушку. Освобождает новые средства для подготовки к войне.
Печально, что советские руководители и крупные американские торговцы временами действуют заодно.
Обидно, что призывы русских диссидентов заглушаются голосами сторонников разрядки.
Лишь перед единством демократии Союз будет вынужден отступить!
Месяца четыре назад в редакции произошло знаменательное событие. Я бы даже назвал его — историческим. А именно — у нас восторжествовали принципы коммунистического труда.
Вот как это было.
Мы переживали очередные финансовые затруднения. Мучительно выискивали пути дальнейшей экономии. Урезали расходы по всем без исключения статьям.
Наконец были исчерпаны все мыслимые средства. Меттер стал изысканно любезным, что выражает у него крайнюю степень подавленности.
Цифры упорно не желали сходиться. Каждый номер газеты обходился в четыре тысячи. А выручали мы за него — три с половиной. Орлов засыпал и просыпался с калькулятором в руке.
А дефицит неумолимо возрастал. В голосах кредиторов звучали металлические нотки.
Мы решили назначить экстренное совещание. Долго молчали с вытянутыми физиономиями.
И вдруг прозвучало грозное, загадочное слово — мораторий.
Я забыл, кто его произнес. Наверное — Вайль. Он у нас самый решительный.
Что означает это слово, я тогда не знал. Да и сейчас плохо знаю. Но общий смысл — доступен. Мораторий — это когда тебя лишают заработной платы. Частично или полностью.
— Необходим мораторий! — твердо произнес Вайль.
И тут началось самое поразительное.
Сотрудники «Нового американца» поднимались один за другим. Коротко обрисовывали свое материальное положение. Честно раскрывали дополнительные источники существования. Затем назначали себе прожиточный минимум. Или совсем отказывались получать зарплату.
Выявилась такая картина. Кое-кто подрабатывает на радио «Либерти». У кого-то жена имеет нормальную человеческую профессию. (О женах я еще напишу в ближайшей колонке редактора.) У кого-то — стипендия. Батчан, например, — вегетарианец. Люба Федорова — на диете. И так далее.
Соответственно были понижены оклады. В следующих жестких пределах: от нуля до категорического минимума.
Честно признаюсь, в ту минуту я испытал огромное душевное волнение.
Газета в очередной раз была спасена…
Это было четыре месяца назад. Прошли времена финансовых катастроф. Положение необратимо стабилизируется. А мне не дает покоя курьезное соображение:
Так ведь можно невзначай и коммунизм построить!. Назло советским товарищам…
К спорту я абсолютно равнодушен. Припоминается единственное в моей жизни спортивное достижение. Случилось это на чемпионате вузов по боксу. Минут сорок пролежал я тогда в глубоком обмороке. И долго еще меня преследовал запах нашатырного спирта…
Короче, не мое это дело.
А вот начала Московской олимпиады — ждал. И следил за ходом подготовки. Оно и понятно. Все прогрессивное человечество обсуждало идею бойкота.
В результате кто-то едет, кто-то не едет. Не будет японских гимнастов. Не будет американских метателей. Не будет кого-то из ФРГ…
Вот так прогрессивное человечество реагировало на захват Афганистана. Плюс — частичное зерновое эмбарго. Да еще какой-то научный симпозиум отменили. Или перенесли. Какой-то шведский джаз (саксофон, рояль, ударные) в Москву не едет…
Короче, дали отповедь захватчикам. Рубанули сплеча. Ответили ударом на удар. Прихлопнули бандитов моральным остракизмом.
У писателя Зощенко есть такая сцена. Идет по улице милиционер с цветком. Навстречу ему преступник.
— Сейчас я тебя накажу, — говорит милиционер, — не дам цветка!..
Вот так и мы сидим, гадаем, как они там без нашего цветка?..
Да советские вожди плевать хотели на моральный остракизм!
Советские вожди догадываются, что их называют бандитами. Они привыкли. Они даже чуточку этим гордятся. Им кажется, лучше быть сильным, чем добрым. Сильного уважают и боятся. А добрый — кому он нужен, спрашивается?
Тем более, что слабость издали неотличима от доброты…
Советские начальники знали, во что им обойдется Афганистан. Уверен, что заранее подсчитали цену этой акции. И знают теперь, во что им обойдется следующая. Их устраивает такая цена.
Хапнут завтра Советы какую-нибудь Полинезию. А мы в припадке благородного негодования отменим симпозиум. Какой-нибудь биологический форум по изучению ящериц. Да что там — экспорт устриц приостановим. В общем, не дадим цветка! Пусть мучаются…
С унынием гляжу я на прогрессивное человечество. Паршивую олимпиаду бойкотировать — и то не могли как следует договориться. А если война?
Зима к Нью-Йорку подступает осторожно. Еще вчера было душно на остановке сабвея. Позавчера я спускался за газетами в шлепанцах. Три дня назад оставил в ресторане свитер…
А сегодня утром задаю вопрос ближайшим родственникам:
— Где моя вязаная шапка?..
Дома было все иначе. Сначала — дожди. Потом неделя сухих холодных ветров. И вдруг рано утром — пелена белого снега. И снежные шапки на тумбах ограды. И белый узор на чугунных воротах. И улица, напоминающая черно-белый фотоснимок.
Нелегко было шагнуть с крыльца в первый зимний день. Я хорошо запомнил ощущение решимости, которое требовалось, чтобы ступить на это белое полотно…
А помните, друзья, кальсоны? Трикотажные импортные кальсоны румынской фирмы «Партизан»? И ощущение неловкости при ходьбе. И стянутые манжетами щиколотки. И загадочные белые пуговицы, которые внезапно таяли от стирки…
Куда это все подевалось?
Того и гляди, заговорю как охваченный ностальгией патриот:
— А на Тамбовщине сейчас, поди, июнь… Малиновки поют… Выйдешь, бывало, на дальний плес…