Страница 1 из 15
Михаил Веллер
Друзья и звезды
«На длинном жизненном пути к вершине успеха человек видит мир подобно птице:
различая детали, но постигая их связь в открывающемся пейзаже с линии своего полета».
Дмитрий БЫКОВ
Владимир СОЛОВЬЕВ
Михаил ЖВАНЕЦКИЙ
Виктор СУВОРОВ
Владимир МОЛЧАНОВ
Андрей МАКАРЕВИЧ
Сергей ЮРСКИЙ
Борис БЕРЕЗОВСКИЙ
Борис СТРУГАЦКИЙ
Михаил ГЕНДЕЛЕВ
Василий АКСЕНОВ
Евгений ЕВТУШЕНКО
Василий Аксенов
О победе на полпути к Луне
Хрущев громит интеллигенцию! На трибуне оправдывается Андрей Вознесенский.
В президиуме третий справа Леонид Брежнев, четвертый — Михаил Суслов.
Легендарный «Метрополь», 1979 год. Слева направо снизу вверх: Борис Мессерер, Фазиль Искандер, Андрей Битов, Василий Аксенов, Евгений Попов, Виктор Ерофеев, Белла Ахмадулина, Андрей Вознесенский, Зоя Богуславская.
Новогодний вечер был прекрасен, и желание передушить гостей придавало ему внутренней энергичности. Шампанское и садизм сочетаются пикантно.
Напротив за столом сидел Василий Аксенов, и мои друзья, сбросив культурные личины, обращались к нему на ты и вообще с хамским равноправием. А одна лысая дубина, записной весельчак-тамада, утомительно дудел свои темы, слова не вставить.
Они типа давно знали Аксенова, понимаешь. Меня представили, я оказался влипшим в окружающий воздух до неподвижности и с негодованием завидовал развязным болтунам, шутившим с Аксеновым.
— Эге, ребята, да вы, я вижу, взялись за дело всерьез, — одобрительно сказал Аксенов, когда по отмашке Генделева я скрутил пробку очередному литру «Абсолюта». Сам он сдержанно общался с бутылкой бордо. Он ее и принес, правильно прогнозируя ситуацию. Он бегал по утрам и играл в баскет.
Уже рухнул Союз, и Аксенов наезжал в Москву периодами. Ему вернули гражданство и дали квартиру в высотке на Котельнической. Сумасшедшая жизнь в разоренной и обогащающейся Москве была непонятна. Литература рухнула в нети, советские писатели ушли под горизонт растерянно и ошеломленно.
Я встал и со злобной значительностью вбил тост про классика, честь сидеть рядом, пусть каждый знает свое место, и несмотря на окружающее, на прошлое и будущее, все отлично.
— А ты, Мишка, со своей ледяной эстонской жизнерадостностью, — сказал Кабаков, — только оттеняешь трагичность жизни русских писателей.
— Такой русский, хучь в рабины отдавай, — чмокнул цитату Генделев.
Аксенов был немногословен, дружелюбен и лукав. Он был естественно прост — никакой дистанции между ним и тобой. Спокойный мужик, сипатый голос, у глаз морщинки. Курит и слушает.
Я сидел и смотрел.
Когда он ушел, мы вдруг сразу напились.
Ни одна крупная личность не бывает понята до конца.
Любая крупная личность являет собой портрет и летопись эпохи.
Кто был ОН и кто был я — когда пятиклассник на забайкальской станции Борзя читал в журнале «Юность» странную повесть «Коллеги»? Странная она была тем, что люди разговаривали в ней не как в книжках, а как кругом на самом деле: это было непривычно и рождало некое непонятное волнение. И вся интонация повести была какой-то такой, как люди просто разговаривают о жизни и разных своих делах. Пятиклассник не отдавал себе в этом отчета, конечно, не мог это сформулировать, просто испытывал легкое приятное удивление от чтения: было в этом чтении доверительное узнавание интересной и настоящей жизни.
Это и была новая советская литература — молодежная проза оттепели: между писателем и читателем отсутствовало пространство взаимоусловленной фальши. И под уровнем слов всегда дышала наготове та подначка, с которой мы разговаривали между собой. Герои перестали выспренно вещать и прикрыли шуточками благородную сущность.
«Набравшись духа, он прополоскал рот двумя десятками английских слов. Капитан, сморщив лицо, слушал, а потом спросил:
— Ду ю спик инглиш? Френч? Джермен?»
— Слушай, как ты все это помнишь? — спросил Аксенов сорок лет спустя; это звучало так, словно он ответно возвращал мне тень сделанного ему комплимента.
— Ты это писал — а мы с этим формировались, в нас это осталось частью раз и навсегда воспринятой действительности, — ответил я.
И как только услышал свои прозвучавшие слова — я понял, что никакой лести тут не было, а была правда: просто странно и непривычно, что правда может звучать так — как заздравный тост. Или, того чище, надгробная речь, которая при жизни не имеет к человеку никакого отношения.
Он преувеличивал мои способности: скажем, я десятилетиями помнил из «Коллег», как «аппетитно булькнула поллитровочка», в оригинале же писалось «заклокотала водочка», а «аппетитно» — это уже хрустнул соленый огурец. Вообще все фразы из книг, что помнишь, со временем подтачиваются в памяти под собственный слух.
— «Я смотрю, как мелькают впереди него чешская рубашка с такими, знаете ли, искорками, штаны неизвестного мне происхождения, австрийские туфли и стриженная под французский ежик русская голова», — сказал я.
— Да я уж этого и не помню, — сказал он.
— Самое начало «Звездного билета» брало сразу. Это было ни на что не похоже, это было кратко, просто, смачно и весело.
— Да просто — как мы говорили, так оно и писалось, — пожал плечами он не совсем всерьез.
Мы помолчали, потому что все, что я мог сказать Аксенову про звездных мальчиков, язык поколения, метания и судьбу, было уже тысячи раз слышано им от других и читано.
— «Слазь с коня, иди сам!» Мы этими фразами разговаривали друг с другом.
— Знаешь, — Аксенов оживился, вспоминая с легким вздохом удовольствия, — «Звездный билет» был напечатан в «Юности», окончание седьмой номер шестьдесят первый год. В это время уже снимали фильм, мы в Таллине были. И вот выходим на пляж — и весь пляж, сколько глазу видно, в оранжевых таких прямоугольниках. Тот номер «Юности» был в оранжевой обложке. Тираж же огромный был, ты помнишь. И вот люди лежат, загорают, и везде эти оранжевые обложки. Вот тогда я почувствовал реально в первый раз, что-то вроде славы пришло.
«— Досталось нам, правда?
— Немного досталось.
— Ну и рейс был, а?
— Бывает и хуже.
— В самом деле бывает?
— Ага.
— А улов-то за столько дней — курам на смех, а?
— Не говори.
— Половим еще, правда?
— Что за вопрос!
— В Атлантике на следующий год половим, да?
— Возможно».
Когда я это перечитывал, у меня не было сил не процитировать себе самому: «Она любила ловить рыбу. Она любила ловить рыбу с Ником». Хемингуэй, «Что-то кончилось». Все мы читали Хемингуэя, все под впечатлением, куда ж денешься, и хоть иногда подражали, вольно или невольно. Это было возвращение честности в литературу, а он — вернулся первым. Седобородый символ мужества в грубом свитере — портрет висел в каждой интеллигентной квартире.
— Слушай, а критики в свое время говорили что-нибудь о связи диалогов ранней прозы Аксенова со стилем Хемингуэя?
— Ну, это было общее место. А кто с ним не был связан? Все мы с ним были связаны. Всем хотелось быть честными и такими грубовато-мужественными. Пафос советской литературы мы просто люто ненавидели. И было понимание, ощущение, что нельзя писать так, как раньше. Они писали для Сталинских премий, а мы хотели — для своих друзей, знакомых, нормальных людей.