Страница 68 из 92
И оно замолкает, и на какой-то миг Принц поднимает голову от принесенного им с собой оборудования, его зеленые глаза расширяются, уголки тонких губ ползут было кверху — к улыбке, которая им никак не дается.
Оно опять начинает вопить.
Он скрежещет своими молочно-белыми зубами и отбрасывает за спину черный капюшон.
Его волосы — нимб червонного золота в полумраке Места Без Дверей. Он смотрит вверх на почти видимую форму, которая корчится среди света. Так часто проклинал он ее, что его губы сами механически артикулируют все те же слова, которыми всегда сопровождает он свои неудачи.
Ибо десять столетий пытается он убить его, а оно все живет.
Скрестив на груди руки, он опускает голову и исчезает.
Что-то темное кричит среди света, среди ночи.
Мадрак опрокидывает кубок, в очередной раз наполняя их бокалы.
Врамин поднимает свой, оглядывает широкую эспланаду, раскинувшуюся перед павильоном, осушает бокал.
Мадрак опять подливает.
— Это не жизнь, и это нечестно.
— Но ведь ты никогда не поддерживал активно программу.
— Ну и что с того? Мною движет сиюминутное чувство.
— Чувство поэта… Врамин поглаживает бороду.
— Я не способен на полную преданность чему или кому бы то ни было, — отвечает он.
— Соболезную, бедный Ангел Седьмого Поста.
— Этот титул минул вместе с Постом.
— В изгнании аристократия всегда стремится подчеркнуть соответствующие ее рангу пунктики.
— Взгляни в темноте себе в лицо — что ты увидишь?
— Ничего.
— Совершенно верно.
— Но какая тут связь?
— Темнота.
— Не вижу никакой связи.
— Ну еще бы, жрец-воитель, так и должно быть в темноте.
— Перестань, Врамин, загадывать загадки. В чем дело?
— Почему ты искал меня здесь, на ярмарке?
— У меня с собой последние данные по населению. Я поражен — они, чего никогда не бывало, приближаются к мифической Критической Точке. Не хочешь ли посмотреть?
— Нет. Мне это ни к чему. Бог с ними, с данными, но выводы твои справедливы.
— Ты что, ощущаешь это благодаря своему особому восприятию — по приливам Силы?
Врамин кивает.
— Дай мне сигарету, — говорит Мадрак.
Жест Врамина — и у него между пальцев появляется горящая сигарета.
— На сей раз это что-то особенное, — говорит он. — Это уже не просто отлив потоков Жизни. Боюсь, что произойдет разрыв потоков.
— И как это проявится?
— Не знаю, Мадрак. Но я намерен оставаться здесь, лишь пока это не узнаю.
— Да? И когда ты отбываешь?
— Завтра вечером, хоть я и понимаю, что в очередной раз заигрываю с Черным Потоком. Уж лучше бы я написал что-либо о своей тяге к смерти, желательно пентаметрами.
— А кто-нибудь еще остается?
— Нет, кроме нас, на Блисе нет бессмертных.
— Не откроешь ли ты уходя дверь и для меня?
— Ну конечно.
— Тогда я остаюсь на ярмарке до завтрашнего вечера.
— Я бы настоятельно посоветовал тебе не ждать, а уйти прямо сейчас. Хочешь, открою дверь?
Еще один жест, и Врамин тоже затягивается сигаретой. Он замечает, что его бокал наполнен, и делает из него глоток.
— Уйти прямо сейчас было бы весьма мудро, — рассуждает он, — но сама по себе мудрость есть продукт знания; ну а знание, к несчастью, обычно является продуктом дурацких поступков. И вот, дабы увеличить сумму своих знаний и стать мудрее, останусь я здесь еще на день, чтобы увидеть, как все произойдет.
— Так ты ожидаешь, что завтра произойдет что-то из ряда вон выходящее?
— Да. Разрыв потоков. Я чувствую, что на подходе Силы, А совсем недавно что-то изменилось в том великом Доме, куда все движется.
— Тогда и я хочу приобрести эти знания, — говорит Мадрак, — поскольку затрагивают они бывшего моего господина Который Был Тысячью.
— Ты цепляешься за обветшалую преданность, могущественный.
— Может быть. Ну а какое же оправдание у тебя? Почему стремишься ты стать мудрее такой ценою?
— Сама мудрость и есть конечная цель. Ну а кроме того, события эти могут стать источником великого искусства.
— Если смерть — источник великого искусства, я предпочитаю искусство поменьше. На мой-то взгляд, Принц просто должен знать о всем новом, что случается в Срединных Мирах.
— Я пью за твою преданность, старый дружище, хотя и считаю, что прежний наш господин ответствен — хотя бы отчасти — за теперешнюю неразбериху.
— Мне хорошо известно, как ты к этому относишься.
Поэт делает очередной глоток и опускает бокал. Глаза его становятся озерами одного цвета — зеленого. Исчезает и белок, окружавший зеленое колечко, и зрачок, в нем плававший. Теперь его глаза — словно бледные изумруды, и внутри каждого живет по желтой искорке.
— В качестве мага и провидца, — говорит он, и голос его становится далеким и безжизненным, — возвещаю, что только что прибыл на Блис предвестник хаоса. И еще возвещаю я, что грядет и другой, ибо слышу беззвучный стук подков во тьме и вижу невидимое, когда перескакивает оно со звезды на звезду гигантскими шагами. И сами можем мы быть втянуты в надвигающееся, хотя этого и не хотим.
— Где? И как?
— Здесь. И это не жизнь, это нечестно. Мадрак кивает и говорит:
— Аминь.
Волшебник скрежещет зубами.
— Наша участь — быть свидетелями, — решает он, и глаза его горят адским пламенем, а костяшки пальцев белеют на серебряном набалдашнике его черной трости.
…Жрец-евнух высшей касты ставит свечи перед парой стоптанных башмаков.
…Пес треплет грязную рукавицу, знававшую не один лучший век.
…Слепые Норны бьют по крохотной серебряной наковаленке пальцами-киянками. На металле лежит отрезок голубого света. В зеркале оживают образы стоящего перед ним ничто.
Висит оно в комнате, никогда не знавшей убранства, висит на стене, покрытой темными гобеленами, висит перед Алой Ведьмой и ее пламенем.
Смотреть в него — все равно что заглядывать через окно в комнату, затянутую розовой паутиной, волнуемой внезапным сквозняком.
Ее наперсник устроился у нее на правом плече, его голый хвост свисает, касаясь шеи, между ее грудей. Она гладит его по головке, и он виляет хвостом.
Она улыбается, и паутину потихоньку начинает сдувать. Вокруг нее пляшет пламя, но ничего не загорается.
И вот уже нет паутины, и глядит она на цвета Блиса.
Ну а если поточнее, смотрит она на высокого, обнаженного до пояса мужчину, который стоит в центре тридцатипятифутового круга, окруженного со всех сторон людьми.
У него широкие плечи и узкая талия. Он бос, на нем облегающие черные брюки. Он смотрит вниз. Волосы его песочного цвета, огромны мускулы рук, кожа бледна. Талию его стягивает широкий темный ремень со зловещим рядом заклепок на нем. Желтыми глазами смотрит он вниз, как пытается подняться лежащий на земле человек.
Человек этот широк в плечах, широк в груди, мощен торсом. Он приподнимается на одной руке. Борода скользит по его плечу, когда он закидывает голову назад, чтобы посмотреть вверх. Губы его шевелятся, но зубы крепко стиснуты.
Стоящий делает ногой почти осторожное движение и выбивает из-под него руку, на которую тот опирается. И упав лицом вниз, бородач больше не шевелится.
Чуть попозже в круг вступают двое и уносят прочь упавшего человека.
— Кто это? — пищит наперсник. Красная Ведьма трясет, не отвечая, головой и смотрит дальше.
В круг вступает четырехрукий человек, его здоровенные косолапые ступни кажутся еще одной парой рук на конце кривых ног. На его теле нет ни волоска, весь он сияет и лоснится; приближаясь к стоящему в центре, он потихоньку пригибается, пока нижние его руки не начинают упираться в землю. При этом он выворачивает наружу колени и слегка откидывается назад, так что голова и плечи его остаются перпендикулярными земле, хотя на высоте уже всего футов трех от нее.
По-лягушачьи прыгнув вперед, он не достигает мишени, в которую целил, а получает вместо этого удар ладонью по загривку и еще один — в солнечное сплетение. Каждая рука описывает полукруг, и он переворачивается — голова, руки, руки, ноги — и рушится на землю. Но тут же припадает к ней, трижды вздымаются его бока, и он опять прыгает.