Страница 11 из 84
Бесплодные Пески… Пустыня и скалы… Ни деревьев, ни птиц, ни признаков жизни.
Свирепые бури гуляли по поверхности планеты, которая упорно сопротивлялась действию машин. Ночами песчаные шквалы вылизывали каменные стены, а на заре, когда ветер стихал, пустыня мерцала, точно свежевыкрашенная, поблескивая огненными языками скал. После восхода солнца снова поднимался ветер, и песчаная завеса закрывала солнечный свет.
Когда утренние ветры успокаивались, Джарри и Санза часто смотрели из окна на третьем этаже Станции — с их любимого места — на камень, напоминающий угловатую фигуру нормоформного человека, машущего им рукой. Они перенесли снизу зеленую кушетку и лежали, слушая шум поднимающегося ветра. Иногда Санза пела, а Джарри делал записи в дневнике или читал записи других, знакомых и незнакомых. И часто они мурлыкали, но никогда не смеялись, потому что не умели этого делать.
Как-то утром они увидели вышедшее из окрашенного йодом леса двуногое существо. Оно несколько раз падало, поднималось, шло дальше; наконец упало и застыло.
— Что оно делает здесь, так далеко от своего дома? — спросила Санза.
— Умирает, — сказал Джарри. — Выйдем наружу. Они спустились на первый этаж, надели костюмы и вышли из здания.
Существо снова поднялось на ноги и, шатаясь, побрело дальше. Темные глаза, длинный широкий нос, узкий лоб, по четыре пальца на руках и ногах, рыжий пушок…
Когда существо увидело их, оно остановилось и замерло. Потом упало.
Оно лежало, подергиваясь, и широко раскрытыми глазами следило за их приближением.
— Оно умрет, если его оставить здесь, — сказала Санза.
— И умрет, если внести его внутрь. — сказал Джарри.
Существо протянуло к ним руку… Затем рука бессильно упала. Его глаза сузились, закрылись…
Джарри тронул его ногой. Существо не шевельнулось.
— Конец.
— Что будем делать? — спросила Санза.
— Оставим здесь. Скоро его занесет песком.
Они вернулись на Станцию, и Джарри описал происшествие в дневнике.
Как-то, уже на последнем месяце дежурства, Санза спросила:
— Значит, все здесь, кроме нас, погибнет? Зеленые птицы и поедатели падали? Забавные маленькие деревья и волосатые гусеницы?
— Надеюсь, что нет, — ответил Джарри. — Я тут перелистывал заметки биологов. Думаю, что жизнь может устоять. Ведь если она где-нибудь зародится, то сделает все, что в ее силах, чтобы не исчезнуть. Созданиям этой планеты повезло, что мы смогли поставить лишь двадцать установок. В их распоряжении три тысячи лет — за это время они сумеют отрастить шерсть, научатся дышать нашим воздухом и пить нашу воду. Будь у нас сотня установок, мы могли бы стереть их с лица земли. А потом пришлось бы завозить обитателей холодных миров с других планет. Или выводить их. А так есть вероятность, что выживут местные.
— Послушай, — сказала она, — тебе не кажется, что мы делаем с жизнью на этой планете то же, что сделали с нами? Нас создали для Алайонэла, и наш мир уничтожила катастрофа. Эти существа появились здесь; их мир забираем мы. Всех созданий этой планеты мы превращаем в то, чем были сами, — в лишних.
— С той лишь разницей, — возразил Джарри, — что мы даем им время привыкнуть к новым условиям.
— И все же я чувствую, как все снаружи превращается вот в это. — Санза махнула рукой в сторону окна. — В Бесплодные Пески.
— Бесплодные Пески здесь были прежде. Мы не создаем новых пустынь.
— Деревья умирают. Животные уходят на юг. Но когда дальше идти будет некуда, а температура будет продолжать падать и воздух станет гореть в легких, тогда для них все будет кончено.
— Но они могут и приспособиться. У деревьев появляются новые корни, наращивается кора. Жизнь устоит.
— Сомневаюсь…
— Быть может, тебе лучше спать, пока все не окажется позади?
— Нет. Я хочу быть рядом с тобой, всегда.
— Тогда ты должна свыкнуться с фактом, что любые перемены причиняют кому-то страдания. Если ты это поймешь, не будешь страдать сама.
И они стали слушать поднимающийся ветер.
Тремя днями позднее, на закате, между ветрами дня и ветрами ночи Санза подозвала Джарри к окну. Он поднялся на третий этаж и встал рядом с ней. На ее грудь падали розовые блики, тени отливали серебром; ее лицо было бесстрастно, большие зеленые глаза неотрывно смотрели в окно.
Шел крупный снег, синий на фоне розового неба. Снежинки падали на скалу, напоминающую угловатую фигуру человека, и на толстое кварцевое стекло. Они покрывали голую пустыню лепестками цианида, закручивались в вихре с первыми порывами злого ветра. Небо затянули тяжелые тучи, ткущие синие сети. Теперь снежинки неслись мимо окна, словно голубые бабочки, и затуманивали очертания земли. Розовое исчезло, осталось только голубое; оно сгущалось и темнело. Донесся первый вздох вечера, и снежные волны вдруг покатили вбок, а не вниз, становясь густо-синими…
Машина никогда не молчит,
— писал Джарри в дневнике. —
Порой мне чудится, будто в ее неустанном рокоте я различаю голоса. Пять столетий прошло с нашего прибытия, я сейчас один на Станции — решил не будить Санзу на это дежурство, если только не станет совсем невмоготу (а здесь очень тягостно). Она, несомненно, будет сердиться. Сегодня утром в полудреме мне показалось, будто я слышу голоса родителей; не слова — просто звуки, к которым я привык по телефону. Их наверняка уже нет в живых, несмотря на все чудеса геронтологии. Интересно, часто ли они думали обо мне? Я ведь никогда не мог пожать руку отцу или поцеловать мать… Странное это чувство — находиться один на один с гигантским механизмом, перекраивающим молекулы атмосферы, охлаждающим планету, здесь, посреди синей пустыни, Бесплодных Песков. А ведь, казалось бы, мне не следовало удивляться — я вырос в стальной пещере… Каждый день выхожу на связь с остальными Станциями. Боюсь, что порядком им надоел. Завтра надо воздержаться. Или послезавтра…
Утром выскочил на миг наружу без скафандра. Все еще смертельно жарко. Я набрал в грудь воздуха и задохнулся. Наш день еще далеко, хотя по сравнению с последним разом — двести пятьдесят лет назад — уже заметна разница. Любопытно, на что все это будет похоже, когда кончится? И что буду делать в новом Алайонэле я, экономист? Впрочем, пока Санза счастлива…
Машина стонет. Все вокруг, насколько видно, голубое. Камни все такие же безжизненные, но поддались ветрам и приняли другие очертания. Небо розовое, на восходе и по вечерам — почти багряное. Так и тянет сказать, что оно цвета вина, но я никогда не видел вина, только читал о нем, и не могу быть уверен. Деревья выстояли. Их корни и стволы укрепились, кора стала толще, листья больше и темнее. Так говорят. В Бесплодных Песках нет деревьев…
Гусеницы тоже живы. На глаз они кажутся даже крупнее, но это оттого, что они стали более мохнатыми. У большинства животных шкура теперь толще, некоторые впадают в спячку. Странно: Станция 7 сообщает, что, по их мнению, мех у двуногих стал гуще! Двуногих, похоже, там довольно много, их частенько видят вдалеке. С виду они косматые, однако при ближайшем рассмотрении выяснилось, что некоторые одеты в шкуры мертвых зверей! Неужели они разумнее, чем мы считали? Это едва ли возможно — их предварительно долго и тщательно изучали биологи. И все же странно.
Ветры ужасные. Порой они застилают небо черным пеплом. К юго-востоку наблюдается сильная вулканическая деятельность. Из-за этого пришлось перевести Станцию 4 в другое место. Теперь в шуме машин мне чудится пение Санзы. В следующий раз непременно ее разбужу. Думаю, к тому времени кое-что образуется. Нет, неправда. Это эгоизм. Просто я хочу чувствовать ее присутствие. Иногда мне приходит в голову мысль, что я — единственное живое существо в целом мире. Голоса по радио призрачны. Громко тикают часы, а паузы заполнены машинным гулом, то есть тоже своего рода тишиной, потому что он непрерывен. Временами у меня возникает чувство, что его нет, он пропал. Я напрягаю слух. Я проверяю индикаторы, и они говорят, что машины работают. Но, возможно, что-то не в порядке с индикаторами… Нет. Со мной…
А голубизна Песков — это зрительная тишина. По утрам даже скалы покрыты голубой изморозью. Что это: красота или уродство? Не могу сказать. По мне — это лишь часть великого безмолвия, вот и все. Кто знает, может, я стану мистиком, овладею оккультными силами, достигну Яркого и Освобождающего, сидя здесь, в окружении тишины. Возможно, у меня появятся видения. Голоса я уже слышу. Есть ли в Бесплодных Песках призраки? Кого? Разве что того двуногого… Интересно, зачем оно пересекало пустыню? Почему направлялось к очагу разрушения, а не прочь, подобно другим своим сородичам? Мне никогда этого не узнать. Если, конечно, не будет видения…
Пожалуй, пора надеть костюм и выйти на прогулку. Полярные шапки стали массивнее; началось оледенение. Скоро, скоро все образуется. Скоро, надеюсь, молчание кончится. Однако я порой задумываюсь: что, если тишина — нормальное состояние Вселенной, а наши жалкие звуки лишь подчеркивают ее, словно черные крапинки на голубом фоне? Все когда-то было тишиной и в тишину обратится — или, быть может, уже обратилось. Услышу ли я когда-нибудь настоящие звуки?.. Снова чудится, что поет Санза. Как бы я хотел сейчас разбудить ее, чтобы она была со мной и мы походили бы вместе там, снаружи… Пошел снег.