Страница 63 из 65
Герцогиня замолчала. Лицо ее стало мертвенно-бледным, она задыхалась, но все-таки превозмогла себя и поднялась. Подошла к комоду, потянула ящик за бронзовое кольцо и вынула оттуда платье, все в лохмотьях и бурых пятнах.
— Смотрите! — сказала она де Тресиньи. — Вот кровь человека, которого я любила и чье сердце не смогла отнять у собак! Когда я остаюсь одна и меня душит отвращение к моей позорной жизни, когда, нахлебавшись грязи, я давлюсь ею, когда дух мщения ослабевает во мне, когда гулящая девка ужасает былую герцогиню, я надеваю это платье, я касаюсь своим оскверненным телом окровавленных складок, которые по-прежнему жгут меня, — и во мне воскресает жажда мести. Кровавые лохмотья — мой талисман. В изорванном платье ярость и жажда мести прожигают меня насквозь, оно пробуждает силу, которой хватит на целую вечность!
Де Тресиньи содрогался, слушая глухой женский голос. Герцогиня внушала ему ужас — жестами, словами, даже лицом — оно превратилось в лицо горгоны[155], он даже увидел змей, шевелящихся вокруг ее головы, змей, что поселились у нее в сердце. Ему казалось, он понял, что имеет в виду эта женщина, произнося слово «месть», которое словно бы дымилось у нее губах.
— Да, это месть, — вновь заговорила герцогиня. — Теперь вы понимаете, какова она, моя месть! Я долго выбирала ее — так выбирают кинжал, который должен причинить как можно больше боли, зазубренный кинжал, чтобы больнее раздирал ненавистного. Покончить с герцогом одним ударом? Нет, не этого я хотела. Разве он убил Вашконселуша, как подобает дворянину, собственной шпагой? Он отдал его на расправу слугам, бросил его сердце собакам, а тело, скорее всего, на свалку. Я не знаю, где его тело. И никогда не узнаю. И за все это просто-напросто смерть? Нет, скорая казнь была бы излишней мягкостью. А я хотела для него медленной, жестокой, мучительной пытки. К тому же герцог не труслив. Его не испугаешь смертью. Все Сьерра-Леоне умели встречать ее лицом к лицу. Зато труслива его гордость — непомерная гордыня, как огня, боится бесчестья. Так значит, нужно жалить его гордыню, распять гордеца на кресте гордости. Опозорить имя, которым он так гордится! И я поклялась, что втопчу имя Сьерра-Леоне в самую вонючую грязь, им будет зваться самое постыдное и позорное, что только есть на свете, — проститутка, продажная девка, шлюха, которую вы сегодня вечером подхватили на бульваре!
Глаза ее загорелись радостью, словно меткий удар попал в цель.
— Но знает ли герцог, кем вы стали? — спросил де Тресиньи.
— Если не знает, то узнает, — ответила она с непоколебимой уверенностью человека, все рассчитавшего, продумавшего и спокойного за будущее. — Слух о выбранном мной ремесле рано или поздно дойдет до него и забрызгает грязью моего позора. Любой из мужчин, что поднимается сюда, может плюнуть в герцога известием о бесчестье его жены, и такой плевок уже во веки веков не сотрешь. Но слух, известие — случайность, задумав отмщение, я не могу полагаться на случайность. Чтобы месть осуществилась вполне, я должна умереть: сообщение о моей смерти откроет ему всю правду и раздавит его позором.
Последняя фраза показалась де Тресиньи несколько туманной, он не совсем понял, что герцогиня хотела сказать. Но она с безжалостной ясностью все разъяснила:
— Я хочу умереть там, где умирают такие девки, как я. Вспомните историю Франциска I: некий дворянин намеренно заразился дурной и страшной болезнью у одной из моих товарок и, заразив ею свою жену, любовницу короля, отомстил им обоим[156]. Я поступлю не хуже этого дворянина. Занимаясь из вечера в вечер постыдным ремеслом, я не миную страшной болезни, связанной с развратом; придет день, и я начну разлагаться заживо и окончу свои дни в какой-нибудь жалкой лечебнице. Смерть окупит постыдную жизнь! Герцог де Сьерра-Леоне узнает, как жила его жена, герцогиня де Сьерра-Леоне, и как она умерла.
В голосе герцогини звучала такая зловещая надежда, что де Тресиньи стало не по себе. Он и представить себе не мог, что бывает на свете месть столь злобная, превосходящая беспощадностью все, что он знал из истории. Ни Италия XVI века, ни Корсика, где мстят постоянно, — две страны, известные своей неумолимостью в расплате за нанесенные обиды, не привели ему на память ничего подобного, — обдумав все наперед, эта женщина мстила, принося в жертву свою жизнь, свое тело и свою душу! Де Тресиньи потрясла высота ее сатанинского замысла, потому что раскаленные добела чувства всегда высоки, — вот только раскаляет их ад, и высота у них дьявольская.
— И даже если он ничего не узнает, — заговорила герцогиня вновь, пламенея все ярче, — знать это буду я! Буду знать, чем занимаюсь каждый вечер, что пью каждый вечер грязь, и она для меня слаще нектара, потому что я мщу ему! Разве не радуюсь я каждую секунду тому, что я — гулящая девка? И всякий раз, когда я бесчещу его, разве не трепещет во мне отрадная мысль, что опозорен он мной? Разве не представляю себе его муки, от которых он корчился бы, если б знал?! Да, моя одержимость сродни безумию, но в безумии одержимости мое счастье! Бежав из Сьерра-Леоне, я взяла с собой портрет герцога, чтобы он воочию видел позор моей жизни. Сколько раз я говорила ему, словно он и в самом деле видит меня и слышит: «Смотри же! Смотри!» И когда меня переполняет отвращение от вашей близости, а оно переполняет меня всегда, потому что невозможно привыкнуть к вкусу грязи, мне помогает браслет, — и она трагическим жестом подняла прекрасную руку. — Вот оно, раскаленное кольцо, прожигающее меня до костей, я ношу его, хотя носить его — пытка, чтобы ни на секунду не забывать палача Эштевана, чтобы образ его разжигал мое исступление — исступление мстящей ненависти, которое мужчины, самодовольные глупцы, считают свидетельством наслаждения, какое они умеют дарить. Не знаю, кто вы, сударь, но знаю, что вы отличаетесь от большинства мужчин, приходящих сюда, однако и вы несколько минут назад верили, что я существо из плоти и крови и во мне есть струны, которые могут дрожать; нет, я только месть и мщу чудовищу, которое вижу на портрете. Его лицо для меня шпоры величиной с саблю, вонзая такие в бока своей лошади, араб гонит ее через пустыню. Передо мной пустыня позора, и я пришпориваю глаза и сердце, чтобы лучше скакать, когда вы меня оседлали. Портрет для меня — все равно что сам герцог, так пусть же смотрит на нас нарисованными глазами. Я понимаю наслаждение колдовать — ведь были эпохи, когда колдовали! Какое немыслимое счастье погрузить магический нож в сердце изображенного на портрете обидчика! Когда я была религиозна — потом моим богом стал Эштеван, — чтобы молиться, мне нужно было распятие, но будь я безбожницей, не люби я Бога, а ненавидь Его, мне все равно понадобилось бы распятие, чтобы яростнее Его проклинать. Как жаль, — голос ее изменился, в нем больше не рокотало свирепое озлобление горечи, он стал щемяще нежен и удивительно тих, — что у меня нет портрета Эштевана. Он начертан только в моей душе… Впрочем, возможно, это и к лучшему, — добавила она. — Если бы он был у меня перед глазами, то возвышал бы мою душу, заставляя меня краснеть за мое постыдное падение. Я раскаялась бы, я не могла бы больше мстить за него…
Горгона теперь пробуждала сочувствие, хоть и не плакала. Чего только не перечувствовал де Тресиньи, слушая ее рассказ, но теперь он испытывал уже совсем иные чувства, нежели раньше, и взял руку женщины, которую несколько минут назад готов был презирать, и поцеловал с почтением и жалостью: ее сила и ее горе оправдали ее. «Какая удивительная женщина! — думал он. — Если бы она стала не герцогиней де Сьерра-Леоне, а маркизой де Вашконселуш, то чистотой и пылом любви к дону Эштевану снискала бы восхищение и запечатлелась в памяти поколений равной великой маркизе де Пескара[157]. Другое дело, — прибавил он все так же про себя, — никто бы никогда не заподозрил, какие бездны таит она в себе и как мощна и могуча ее воля».
155
Горгоны (от греч. грозная) — мифологические чудовища, их было три, и две из них бессмертные, каждый, кто встречал взгляд горгоны, обращался в камень, в волосах их были змеи, они издавали устрашающий рев.
156
Имеется в виду легенда о прекрасной Фероньер, любовнице короля Франциска I (1494–1547), широко известная, но ничем не подтвержденная.
157
Княгиня Виттория Колонна, маркиза де Пескара (1490–1547) — итальянская поэтесса и друг Микеланджело (1475–1564), величайшего скульптора, художника, архитектора, поэта эпохи Высокого Возрождения. Она осталась верна памяти мужа, скончавшегося от ран после битвы при Павии (1525), прославлена как образец высокой души.