Страница 22 из 26
— Вы можете объявить в деревне, — сказала она Агате, — что мы приехали в Олонд нынче ночью и намерены здесь поселиться.
Еще она распорядилась, чтобы Агата сообщила всем, что Ластени давно уже больна, что они вернулись в родные края, поскольку воздух Севенн был для нее вреден, и что, пока дочь не выздоровеет, баронесса не сможет принимать у себя.
Разумная, но излишняя предосторожность: революция — не лучшее время для поддержания аристократического достоинства и соблюдения светского этикета; но мадам де Фержоль, поглощенная проступком дочери, не ведала о том, что творится вокруг. Революция прогрессировала, подобно болотной лихорадке, больная Франция уже бредила.
В замке об этом ничего не знали. Кровавая трагедия разыгралась на обширной политической арене, а две несчастных владелицы Олонда, занятые в своем домашнем спектакле, довольствовались малой сценой старинного сумрачного театра. Мадам де Фержоль беспокоилась, что так долго не была в церкви, но вскоре мессы вообще прекратят служить и не станет алтарей, перед которыми преклоняли колени страждущие, к которым приникали, ища поддержки, разбитые сердца.
X
Мадам де Фержоль пришла в церковь по соседству, но, вопреки ожиданию, не вызвала ни всеобщего удивления, ни любопытства. В другое время на нее обратили бы внимание, но сейчас революция вскружила головы даже испокон веков здравомыслящим нормандцам. Вскружила, но пока что не срубила, наполнила энтузиазмом одних, запугала других и всем им помешала заметить, что баронесса де Фержоль вернулась в родные края, где все, честно говоря, давным-давно позабыли о скандальном увозе. Три башни замка Олонд много лет проспали у дороги, которую когда-то должны были охранять, но в одно прекрасное утро открыли глаза, то бишь ставни, почерневшие и заплесневевшие от дождей. Их торжественно распахнула Агата в белоснежном чепце. Деревянные щиты, прикрепленные к решеткам, что скрывали внутренний двор, тоже сняли, и путник, редкий в этих местах, мог теперь заметить, что жизнь с ее мелкими повседневными заботами бесшумно заполняет замок, одолевая смерть, — нет, хуже — запустение. Впрочем, путники сюда не заглядывали, жизнь баронессы де Фержоль в родовом замке не вызывала в округе интереса, так же как ее приезд. Иными словами, пряталась она или не пряталась, ее уединения никто не нарушал. Дочь стала средоточием всей ее жизни — всегда вместе, всегда одни, они никого, кроме Агаты, не хотели видеть подле себя. Мать и дочь были обречены провести с глазу на глаз остаток жизни, баронесса не могла этого не знать. «Ластени никогда не выйдет замуж, — не раз со вздохом думала она. — Мужчина полюбит ее, захочет на ней жениться в уверенности, что берет за себя девушку. Как я смогу ему объяснить, что Ластени — навеки запятнанная вдова?.. Как смогу обнаружить ее позор перед мужчиной, исполненным лучших чувств и надежд, когда он придет просить у меня ее руки?.. Если когда-нибудь, конечно, такой сыщется». Честность, благородство, религиозные убеждения — все божественные начала высокой души мадам де Фержоль восставали против чудовищного обмана, и мысль о возможном сватовстве терзала ее не меньше, чем другие мучительные мысли. Конечно, бледная слабоумная Ластени теперь могла возбуждать только жалость, но ведь она молода, а у молодости столько сил в запасе! В будущем все возможно, невозможно одно: замалчивать, скрывать позорную правду, потому что это низость! Из отвращения ко всякого рода низостям мадам де Фержоль была готова разделить с дочерью ее судьбу. Два одиночества не могли разлучиться, два существа мучились друг подле друга, тем более безысходно, что сердца их бились рядом, но не в такт…
Увы, будущий жених Ластени был всего лишь мечтой ее матери — мечтой, которая не радовала, а лишь прибавляла новое горе к изобилию прежних горестей баронессы. В ту недобрую ночь, когда Ластени разрешилась, мадам де Фержоль тщетно ждала, что воспоминания о несчастной любви проснутся в ее душе, — бедняжке Ластени предстояло уйти из жизни, так и не узнав, что значит быть любимой. Утраченная красота не вернулась к ней, молодость не превозмогла болезни… И хотя мадам де Фержоль сказала Агате, что Ластени чувствует себя лучше, она скорее желала улучшений, нежели верила в них, но проходили недели, месяцы, а рано отцветший венчик клонился все ниже, и тогда она окончательно потеряла надежду. Ластени встала с постели согнутая, как старуха. Зная ее историю, можно предположить, что во время родов она хоть и не умерла, но повредила себе каким-то образом позвоночник в области крестца. Когда мать с дочерью появлялись по воскресеньям в церкви, всем становилось ясно, отчего баронесса де Фержоль никого не принимает. Все видели, что она посвятила себя больной дочери, и никто не сомневался: печальная обуза недолго будет отягощать госпожу баронессу.
Однако Ластени протянула бы еще довольно долго, если бы революция не достигла кровавого апогея и в стране не закрыли бы церкви. У мадам де Фержоль больше не было причин прятать дочь от врачей, поэтому в Олонде их перебывало множество. Все они говорили о телесной и умственной расслабленности, но отыскать ее причину не могли. Одна баронесса знала причину. «Грех — вот причина, — думала баронесса, — грех убивает виновную». Янсенизм, увы, учит уповать на справедливость, а не на милосердие Божие, и ей казалось, что справедливый Господь Сам сломал об колено грешницу, которая была стройной тростинкой, пока ее не смяли мужские руки.
Обе женщины и здесь, среди светлых равнин, ничем не напоминавших мрачный колодец в Севеннах, замкнулись в своем горе и не глядели в окно на окружавшую их красоту. Вечерами в окно выглядывала только Агата, наслаждаясь воздухом воли. Жизнь же ее хозяек — если такую жизнь вообще можно назвать жизнью — оставалась безвоздушной… Мадам де Фержоль, убежденная, что дочь наказана за свой грех, наблюдала, как день за днем несчастную точит странный недуг, следила, как прекрасное здание медленно обращается в руины. Она не прощала дочери беззакония, не прощала дерзкого упрямства и нежелания открыть правду — и, несмотря на это, несмотря на жесткость своей веры, страдала, глядя, как страдает Ластени, но не выказывала дочери сочувствия, отдав сердце боготворимому мужу, так что бедная девочка не дождалась от нее даже жалости. Ластени угасала, врачи не понимали причины, наобум назначали прижигания, потом объявили болезнь неизлечимой: недуг изнурял не только тело, но и разум и завладел девушкой целиком. Слабый свет рассудка еще теплился в страдалице, но освещал лишь угрюмые потемки безумия. Ластени молчала, поэтому трудно было узнать, как глубоки эти потемки. Она умирала, как жила, — в безмолвии. Понимала ли она, что с ней происходит, осознавала ли себя? Целыми днями девушка сидела, не говоря ни слова, праздная, неподвижная, привалившись головой к стене, не отвечая даже Агате, исходившей слезами жалости. Агата горевала, что лишилась средства спасти свою голубку, свою «блаженненькую», средства, на которое так долго уповала, — священников, изгоняющих бесов, больше не было: все они были в бегах, революция бесновалась. Но об этой бесноватой в Олонде узнали только потому, что не смогли сыскать священника, который помолился бы над больной бедняжкой! Случай, скорее всего, единственный в своем роде! В маленьком замке Олонд, который не разрушил кровавый смерч, который стоял по-прежнему, вздымая вверх три башни, укрылись три несчастные женщины, обо всем на свете позабывшие в уединенной обители слез. В то время как Франция тонула в крови, струящейся с эшафотов, три страдалицы, три жертвы несчастливого жребия были заняты лишь своими кровоточащими сердцами. Тогда-то, в дни не замеченного ими революционного самозабвения страны, и отошла Ластени, унеся в могилу тайну, которую мадам де Фержоль считала ее грехом. Ни Агата, ни баронесса не догадывались, что смерть так близка. В тот день больная чувствовала себя не хуже, чем обычно. Они не заметили никаких предвестий ни в ее лице, давно безжизненном и бледном, ни в ее затуманенных глазах цвета ивовых листьев — листьев плакучей ивы, потому что сколько же они плакали, эти глаза! — ни в ее давно обессилевшем, странно согбенном теле, — ничто не подсказало им, что она должна умереть. Ластени не нуждалась в присмотре, и ее оставляли в спальне, где «блаженненькая» сидела всегда в одной и той же позе, привалившись головой к стене. Мадам де Фержоль и Агата расходились по своим комнатам, и в замке все шло своим чередом: баронесса молилась, служанка плакала, каждая в своем уголке. В тот день, зайдя к Ластени в сумерках, они нашли ее на том же месте, она по-прежнему сидела, привалившись головой к стене, и смотрела широко открытыми глазами, но была мертва — ее душа отлетела. Бедная душа! Она отлетала уже давно, теперь же ушла безвозвратно. Увидев свою голубку мертвой, Агата бросилась к ее ногам, обняла их и зарыдала, положив седую голову на колени мертвой. Мадам де Фержоль куда лучше владела собой в тот печальный миг. Она приложила руку к груди своей «девочки», действительно так и оставшейся ребенком, желая удостовериться, что слабое сердце, которое едва билось, больше не бьется. Ее рука проникла под платье, коснулась мертвого тела, и вдруг баронесса сдавленно вскрикнула: