Страница 13 из 26
Мадам де Фержоль посмотрела на Агату как на умалишенную, но преданная служанка бесстрашно встретила суровый взгляд госпожи.
— Да-да, мадам, священника! Иначе с порчей, что наслал капуцин проклятый, не совладать!
В черных глазах баронессы полыхнул гнев.
— Что я слышу! И вы еще смеете…
— Смею, мадам, — отважно продолжала Агата. — Сам нечистый побывал у нас в обличье капуцина и принес беду, как всем приносит. Душу не смог погубить, так плоть попортил.
Мадам де Фержоль молчала. Обхватив голову руками и опершись о стол, с которого Агата тем временем сняла скатерть, она погрузилась в раздумье. Вера баронессы была не менее твердой, чем вера старой служанки, поэтому заключение Агаты, высказанное с непреодолимой убежденностью, ножом вонзилось ей в сердце.
— Ступайте, — проговорила мадам де Фержоль, сурово взглянув на служанку, и вновь опустила голову.
Старуха пятилась до самых дверей, не спуская глаз с госпожи, все силилась понять, какое впечатление произвело на нее сказанное, и убедилась, что ее слова поразили госпожу будто громом.
— Святая Агата! — бормотала, выходя, служанка. — Раз она сама ничего не видит, кто-то должен был раскрыть ей глаза.
Простые люди плохо разбираются в сверхъестественных явлениях, и мадам де Фержоль не разделяла народных суеверий, оставаясь вместе с тем равнодушной и к христианскому мистицизму. Однако она была истинно верующей, и суждение Агаты потрясло ее до глубины души. Баронесса не сомневалась, что тот, кого Святое Писание именует духом зла, существует как реальная сила и способен вредить зримо и осязаемо. Верила со свойственным ей здравым смыслом основательно и твердо, согласно учению Церкви, что наставляет благоразумных и посрамляет легкомысленных. Догадка Агаты не привела ее в трепет, какой бы испытала натура впечатлительная и созерцательная, зато сразу навела на мысль, от которой служанка была далека. Женская суть мадам де Фержоль, что познала любовь к мужчине и целых пятнадцать лет пыталась успокоиться и остыть, но по-прежнему пылала и задыхалась в чаду неутолимой страсти, открыла ей тайную подоплеку, совершенно неведомую старой деве, воплощенной невинности, чистой сердцем и целомудренной. Подобно простодушной Агате, баронесса верила, что дьявол несет погибель, а на собственном опыте убедилась, что нет ничего погибельнее любви. Внезапно ее осенило: «Что, если Ластени влюблена? Что, если любовь причина ее страданий?» Обхватив голову руками, мадам де Фержоль замерла: мысль сразила ее наповал. Внутренний взор различил во мраке души смутный образ, и она все пристальней всматривалась в него — в кого же? В жалком городишке не было ни порядочного общества, ни изящных воспитанных юношей, здесь жили одни мещане, и потому баронесса с дочерью не покидали мрачного особняка и прозябали, как отшельницы в Фиваиде. Так что смутный образ, всплывший из сумрака на поверхность, стал отчетливее: ей представился вдруг таинственный, промелькнувший и растаявший, будто призрак, капуцин, тем более притягательный для женского сердца, что ни тогда, ни потом им не удалось проникнуть в его тайну.
Ужас, отражавшийся на лице Ластени в присутствии зловещего сфинкса в рясе, который сорок дней прожил в их доме, оставаясь непроницаемым, вовсе не означал, что она не была в него влюблена до беспамятства. Напротив, ее ужас мог служить подтверждением безумной любви. Женщины знают, что любви часто предшествуют ненависть и страх. Знают если не инстинктивно, то по опыту. Когда робкая душа взбунтуется, ненависть и страх в ней достигают высшего предела и превращаются в ужас. «Вы для нее как отвратительный паук», — сказала одна дама человеку, влюбленному в ее дочь. Всего два месяца прошло с тех пор, как были сказаны эти жестокие и оскорбительные слова, а несчастная мать уже не сомневалась, что ее дитя со всем пылом тайной греховной страсти отдало себя в мохнатые лапы паука, который опутал ее паутиной и высосал до последней капли кровь сердца. Ластени трепетала перед высокомерным и неразговорчивым капуцином. Но если девушка не трепещет перед мужчиной, она никогда в него и не влюбится. Надменная мадемуазель д’Олонд тоже некогда трепетала перед неотразимым красавцем офицером в белой форме, а затем он похитил ее, как Борей похитил Орифию[22]. Вспомнив собственное прошлое, баронесса испугалась за дочь. «Возможно, Ластени знает, что с ней, но притворяется и молчит. Враг силен», — думала мадам де Фержоль. Ведь и она сама таила ото всех свое чувство. Любовь внушает мучительный стыд и заставляет лгать, упоенно, бесстыдно лгать. С каким чудовищным наслаждением кладут печать на уста, скрывают пылающее лицо под личиной, пока огонь страсти не испепелит все личины и печати, так что ожога никак нельзя уже скрыть…
Когда мадам де Фержоль отняла руки от лица, она уже вполне овладела собой и решилась выяснить, что же происходит с дочерью. «Итак, никаких врачей, я сама присмотрюсь к ней и все увижу». Она снова укорила себя в главном своем грехе: в том, что любила мужа больше, чем любит дочь. Господь праведен в приговоре Своем: она заслужила кары.
Ластени снова сошла в столовую, с трудом переставляя ноги, и села в нише у окна, где они всегда занимались рукоделием. Ее, наверное, испугало бы выражение глаз матери, если бы она заглянула в них, но она не заглядывала. Ластени не ловила материнского взгляда. Она никогда не встречала в нем ласки — хотя кого, как не ее, ласточку Ластени, все должны были бы ласкать, — а перед его суровостью робела.
— Как ты себя чувствуешь? — спросила мадам де Фержоль после непродолжительного молчания, и иголка, которой она вышивала на простыне метку, замерла у нее в руке.
— Мне лучше, — отвечала Ластени, не поднимая головы, и продолжала обшивать край фестонами. Но из ее опущенных глаз даже не скатились по щекам, а упали прямо на ткань и руки две больших слезы.
Мадам де Фержоль с иглой в руке следила, как они падали, как вслед за ними появились еще две капли, крупнее и тяжелее прежних.
— Почему же ты плачешь? Ты ведь плачешь! — воскликнула мать с упреком и досадой на непрошеные слезы.
Ластени в испуге отерла глаза тыльной стороной ладони. Лицо у нее было сейчас таким же серым, как ее пепельные кудри.
— Не знаю, что со мной, мама. Наверное, я просто нездорова.
— Мне тоже кажется, что ты нездорова, — произнесла мадам де Фержоль со значением. — Отчего ты все время плачешь? О чем грустишь? Отчего так несчастлива?
И черные пламенеющие глаза баронессы впились в кроткие светлые глаза дочери, еще влажные от слез, и, казалось, осушили их жгучим взглядом. Ластени больше не плакала; они шили в полнейшем молчании, как и прежде.
Короткий, но зловещий разговор! Обе в тот день заглянули в разделявшую их пропасть, пропасть взаимного недоверия, и после не сказали друг другу ни слова. В который раз между ними установилось жуткое молчание.
Они все молчали. Как грустно, как ужасно, когда самые близкие люди не разговаривают между собой! Вопреки принятому решению мадам де Фержоль боялась «присматриваться» к дочери, и дни за днями проходили в молчании. Наконец, размышляя бессонной ночью о сковавшем их безмолвии, о гнетущей тревоге, порожденной взаимным страхом, баронесса устыдилась своего малодушия: «Пускай Ластени трусиха — я не такая, как она!» Мадам де Фержоль резко встала с постели и взяла со столика лампу, которую никогда не гасила, чтобы, проснувшись среди ночи, видеть распятие у себя в изголовье и, глядя на него, горячей молиться. На этот раз вдова не смотрела на распятие и не молилась, она сорвала его со стены и зажала в руке в отчаянной надежде, что хотя бы оно защитит от неведомой беды, ожидавшей ее впереди — ведь шла она навстречу беде. Невыносимое беспокойство истерзало ее — с ним нужно было покончить. Баронесса вошла в спальню к дочери с лампой в одной руке, с распятием в другой, страшная, белая, похожая на привидение. По счастью, здесь никто не мог увидеть ее и испугаться. Она была воплощением Ужаса. Зачем она пришла? Настрадавшись за день, Ластени забывалась ночью тяжелым сном без сновидений, мертвым сном, напоминающим смертный сон. Колеблющийся свет лег на лицо девушки — лампа дрожала в руке мадам де Фержоль, когда она подняла ее над постелью дочери. Вот баронесса поднесла лампу ближе и стала водить ею над спящей, надеясь, что та в забвении сна выдаст тайную причину недомогания.
22
Орифия — дочь мифического царя Афин Эрехфея, похищенная богом северного ветра Бореем, который унес ее во Фракию и там женился на ней.