На веки вечные

Хит поставил ее на землю, и, позабыв о недавнем падении, она снова бросилась наперегонки с Голиафом.

— Осторожнее! — Он повернулся к Мередит. — Черт побери! Неужели с детьми все время что-то приключается?

— Ты любишь мыло? Надеюсь, что так. Потому как тебе придется немало съесть его.

Шериф выглядел сконфуженным.

— Опять что-то сморозил?

— Морозишь через слово.

— Через слово? Дьявольщ… — И запнулся, словно к нему в рот залетела муха. — Вот балаболка!

Они рассмеялись и поспешили за девочкой и собакой. Хит посмотрел вслед Сэмми и задумчиво нахмурился.

— Послушай, почему она неправильно произносит столько слов: «душка» вместо «подушка», «левский» вместо «королевский», а когда кричала «сукин сын», то выговаривала каждый звук кристально чисто?

— Дети удивительно легко впитывают грубую речь. Возможно, потому, что эти слова произносят с особым выражением, и малыши, даже если им ничего не говорят, чувствуют, что они «нехорошие». А может быть, потому что никогда не слышат их от своих матерей.

— Не упускаешь возможность уколоть? — усмехнулся шериф.

— Если бы я знала на всё ответы, то написала бы книгу и стала миллионершей. Но правда в том, что дети — сплошная загадка.

— Точно, черт побери!

— Одно мытье. Какое предпочитаешь мыло?

— Боже! Как же мне от этого избавиться? — Хит захлопал глазами.

— Опять. Надо будет приобрести противоаллергическое. Оно мягче и не так раздражает желудок. Упоминание Господа всуе — еще более серьезная провинность и тянет на два мытья.

— Слава Богу, я думал, ты скажешь — на смертную казнь.

— Снова прокол. И боюсь, снова тянет на двойное мытье. Придется покупать мыло целыми упаковками.

— Но клянусь задницей, я слышал, как и ты поминала всуе имя Господа! Давай уж будем честными!

— Мой губы с мылом и мне, если услышишь опять. Кстати, у тебя еще набралось на два мытья — на обычное и на двойное.

Несколько минут Хит молчал, топал рядом с ней, и его сапоги поднимали в воздух клубы пыли.

— Ну как, я справляюсь? — внезапно спросил он.

— С чем?

Он устремил на Мередит встревоженный взгляд.

— С отцовскими обязанностями!

— Нанимаешься на работу?

— Уже принят. Она моя. И ты тоже — никогда об этом не забывай. Я вас обеих очень люблю. — Хит взлохматил ей волосы. — Но учти: мне потребуется помощь. Я получил девочку без инструкции по эксплуатации.

Мередит посмотрела на него сквозь слезы.

— Даже если ты не пересилишь себя и не перестанешь ругаться, ты все равно нежнейший отец. То, что мы говорим, совсем не так важно по сравнению с тем, что мы делаем. Ты был так к ней добр! Благодаря тебе Сэмми обрела покой и почувствовала себя любимой. Ты помог забыть ей о прошлом. Она больше не робка и не пуглива и учится доверять людям. Понимаешь, какой это дар? Сэмми не забудет тебя и Голиафа до конца своих дней. В тяжелые времена всегда будет вспоминать, и это принесет ей утешение. Поверь, уж я-то знаю. Когда мне становилось совсем плохо, только мысль о моих стариках удерживала от того, чтобы не обозлиться и не думать, что весь мир зол. Ты можешь стать замечательным отцом. Лучшим на свете.

Глаза Хита потемнели.

— Могу стать? Мередит, у меня такое чувство, будто ты со мной прощаешься. В тяжелые времена Сэмми не придется меня вспоминать — я буду рядом и сразу приду к ней на помощь.

— Надеюсь.

— Что значит надеюсь? Разве ты меня не любишь?

— Люблю… Только…

— Что только?

— Неужели не понимаешь? Ты сказал, если я дам показания против Глена и его сообщников и отправлю их за решетку, то правительство возьмет меня и Сэмми под опеку и, спасая от мести преступников, включит в Программу зашиты свидетелей — даст новую фамилию и переселит туда, где Глен и мафия меня не смогут достать.

— И что из этого?

Мередит прижалась лицом к его рубашке.

— Ты не сможешь поехать со мной.

— Клянусь адом, — хрипло проговорил он, — нас могут разлучить на какое-то время, но не навсегда. Обещаю тебе, дорогая, что найду выход.

Мередит хотела верить в это всем сердцем. Но почувствовала, как, давая клятву, Хит вздрогнул, и поняла, что он очень обеспокоен их будущим.

Ян Мастерс, мускулистый, высокий, смуглый, с ухоженными, слегка седыми волосами, только что вернулся с верховой прогулки. В голубой рубашке и джинсах он выглядел довольно странно в дорогой и изысканной гостиной. Его кисти были широки в ладонях, но Мередит не заметила ни единой мозоли, свидетельствовавшей бы о том, что он занимался физическим трудом. Зато бросались в глаза длинные ногти, которым специально придавали форму и, вероятно, даже полировали.

Дома Мастерс-старший одевался с той небрежностью, какую могут себе позволить очень обеспеченные люди: в широкие брюки, свободные рубашки и мягкие кожаные туфли. Несколько раз в год известный юрист летал в Гонконг на примерки к портным. На то, сколько стоили его ботинки, можно было полгода — если не год — кормить африканскую семью, и еще осталось бы.

Мередит знала этот тип людей и очень радовалась, что покинула их мир. Когда Хит представлял ее своему отцу, стальные голубые глаза Яна Мастсрса не упустили ни единой детали. Он не ответил на приветствие Мередит — просто повернулся и пошел в кабинет. Только бросил ледяной взгляд на Сэмми и Голиафа, которые осмелились забежать вперед. Сердце матери екнуло, когда она увидела, что девочка несется прямо на длинноногий столик, на котором примостилась китайская ваза.

— Сэмми, осторожно! — крикнула она.

Но в последнюю секунду дочь свернула и обогнула препятствие.

— Не беспокойся, Мерри, — улыбнулся Хит. — Если она что-нибудь разобьет, я заплачу.

«Интересно, имеет ли он хоть малейшее представление о том, сколько может стоить эта ваза? — подумала Мередит. — Вероятно, тысячи». Она вращалась в обществе богатых меньше года, но за это время успела набить глаз на дорогие вещи. И готова была поспорить на то, чтобы съесть осколки, если эта паза окажется копией. Но, размышляя таким образом, внезапно вспомнила, что Хит здесь жил и человек, который вел их в кабинет, был его отцом. Так что шериф должен был знать стоимость вазы лучше, чем она.

В кабинете Мередит шепотом подозвала к себе дочь и напряженно, с очень прямой спиной опустилась в кожаное кресло, от обивки которого веяло таким же холодом, как от хозяина дома.

Молчание казалось почти осязаемым, а между мужчинами, которые стояли подбоченясь и широко расставив ноги, только что не летели искры.

— Я слышал «Новости» по радио, — наконец заговорил Ян и бросил на Мередит испепеляющий взгляд. — Надеюсь, миссис Кэньон, вы понимаете, что сделали с моим сыном? Его карьера загублена. И прежде чем мы успеем что-либо предпринять, он может отправиться в тюрьму. Каково вам сознавать, что вы разрушили жизнь человека?

До этой минуты Мередит — и как судья и присяжные — вынесла Яну Мастсрсу приговор: мужчина, начисто лишенный души; холодный себялюбец, который никого не любил, даже собственных детей. Но вот известный юрист обернулся к ней, и Мередит вдруг поняла, что все совершенно не так. Выражение его лица было точно таким, как у Хита в ту ночь, когда он бросился к «бронко», опасаясь, что се или Сэмми могло зацепить пулей. Страх, паника, горькая ярость.

Нет, этот человек глубоко любил своего сына. И ненавидел Мередит за то, что она испортила ему жизнь. Осуждать за это не приходилось. Но ей стало горько и одиноко!

— Послушай, папа, не кидайся на Мерри. Я приехал не для того, чтобы ругаться. А так мы непременно поцапаемся.

От этих слов лицо Яна исказилось.

— Поцапаемся? Клянусь, если бы ты сейчас был мальчишкой, я вытряс бы из тебя душу, а потом запер бы в комнате, пока тебе не стукнет тридцать. После всего, что я сделал — ночи не спал, изворачивался, жертвовал, — все псу под хвост! Высшая степень глупости!

На скуле Хита задергался мускул.

— Пожалуйста, папа, не надо!