Страница 61 из 92
Не заезжая на конюшню, он свернул к своей избе и, бросив вожжи, теряя последние остатки терпения, рванул на себя дверь.
— Анисья! — хрипло закричал он, еще не видя жены, и, тяжело дыша, схватился за косяк.— Распряги поскорей Серого да постагь под навес. Не звали меня на собрание?
— Не знаю, по какому делу приходила Черкашина. Страсть расстроилась, что не застала тебя...
— Ну, я побегу...
Анисья цепко схватила его за распахнутые полы полушубка, и ничего не понимая, просила:
— Что с тобой, Егорушка, охолонись! На тебе ведь лица нет! Похлебай садись немного — как же ты не емши-то?
— Никакая еда мне в рот сейчас не полезет. Я им поперек встану. Он меня нарочно услал, а я вот он! Не выгорит у них это, не выгорит!
— Да отцепись ты от них, Егор! — Анисья застонала, повисая на руках мужа.— Что ты один-то сделаешь с лиходеями?
— Не держи меня, мать! — сурово остановил се Егор.— Я себе век не прощу, если сейчас о гадами не схлестнусь. Или они меня, или я их!..
— А об детях ты подумал? Как им-то жить потом?
— Ради них и иду туда! Кому же тогда жить, коли не им? Или, может, пусть он, гад ползучий, и над ними изгаляется?..
Вокруг уже стояли спрыгнувшие с полатей ребятишки и плакали, сами не зная почему: им достаточно было, что мать о чем-то слезно упрашивала отца и боялась отпускать его из дому.
Но Егор ничего не видел и не слышал, лицо его окаменело, и весь он был как чужой. Прикрикнув на ребят, он вдруг притянул за плечи жену, заглянул в ее полные слез глаза, погладил ладонью по щеке и, хмуро отстранясь, надавил плечом на дверь.
Он бежал в темноте, не разбирая дороги, наугад, словно боялся, что кто-то может удержать его, и, только миновав проулок и свернув на другую улицу, пошел шагом,
Тише, Егор, тише! Криком и скандалом ничего не возьмешь. Правда на твоей стороне, и надо показать выдержку, если потребуется — быть железным.
Около правления кто-то стоял: мерцал в темноте огонек цигарки. Егор сбавил шаг, подойдя ближе, узнал в горбившемся человеке бригадира тракторной бригады Молод-цова.
— Алексей? Ты чего дом подпираешь — боишься, как бы не завалился?
- А какой толк там сидеть? Одна родня собралась, водой не разольешь.— Молодцов вздохнул, помедлил и досказал с нескрываемой горечью: — При таком активе ваш дом и без моей подмоги может завалиться.
— А ты-то чей? Не наш, что ли?
— Я что, вспахал, посеял, убрал,—что мне положено по закону, отдай. Живу я не у вас, а в своей деревне, так что моя хата с краю...
— А как мы будем жить — тебе, выходит, наплевать? Набил карман, и ладно? Умный ты, оказывается, мужик — расцеловал бы тебя за твою доброту, да некогда!
— А ты напрасно злишься, Дымшаков! И торопишься зря—там уже без тебя все порешили. Явился ты, брат, к шапочному разбору!
Не слушая больше Молодцова, Егор стал быстро подниматься по скользким ступенькам. Ощупью пройдя темные прокуренные сени, он рывком дернул на себя дверь.
Висячая лампа под потолком будто плыла в облаке табачного дыма. В комнате собралось не больше десяти человек; все, словно рассорившись, сидели беспорядочно — кто на подоконнике, кто у покрытого красной материей стола, кто на стульях у стены. Вел партбюро Федор Мры-хин — высокий, сутулый, с впалыми щеками, и длинным, с малиновым отливом носом. Он вскидывал над бритой головой худющие, как плети, руки, размахивал ими не поймешь зачем. Рядом с ним сидела Ксения Яранцева ~ прямая, строгая, с выражением крайней озабоченности и тревоги на бледном лице. По другую сторону от парторга, развалясь на стуле, почти сползая с него, восседал утомленный духотой Аникей; за его спиной на подоконнике устроился Никита Ворожнев. Он осторожно поглядывал на всех, сдвинув косматые брови. К нему жался щуплый кладовщик Сыроваткин, временами он напускал на лицо степенную важность, хотя провести здесь ему было некого: все наперечет знали — стоит буркнуть Лузгину, даже зев-
нуть, как Сыроваткин мгновенно преобразится и навострит уши. У стены сидели рядком бухгалтер Шалымов и бригадир полеводческой бригады Ефим Тырцев.
«Ишь какую оборону заняли,— подумал Егор, разом оценивая обстановку.— В случае чего стенкой пойдут!»
Присев на корточки, приткнулся в углу Прохор Цап-кин и, жмурясь, потягивал скрученную из едкого самосада цигарку. Когда-то первый гармонист на деревне, он начал пить, с годами опустился, и осталась у него одна страсть — выступать на собраниях, покорять всех мягким, бархатным голосом. Его толкни к столу, и он, не ведая, о чем идет речь, станет говорить, да иной раз так складно, откуда только слова берутся! В эти минуты он преображался и, несмотря па то что ему было за пятьдесят, выглядел по-своему бравым — на лоб свешивался махорчатый чуб, в глазах плескалась озерная синева.
Было время, когда он один из немногих в колхозе открыто осмеливался критиковать Аникея. Но однажды после особенно злого выступления на собрании Аникей вместе с секретарем райкома Коровиным в перерыв пригласили Цапкина в кабинет и очень долго увещевали его. Прохор вышел сердитый, красный, никому не смотрел в глаза, а сразу после перерыва снова попросил слова и наотрез отказался от всех обвинений, которые только что бросил Лузгину в лицо. Народ так и ахнул, услышав его покаянную речь, из углов раздались насмешливые выкрики, но Прохор договорил свое и демонстративно, точно мстя кому-то; покинул собрание. С этого памятного дня он словно дал зарок — ни единым словом никогда не задевать Лузгина.
Доярка Авдотья Гневышева, жена бывшего председателя, как всегда, куталась в черный платок и старалась забиться подальше в тень. Эта сроду слова не скажет, а как дойдет до голосования, взглянет на Лузгина и поднимет свою сухую, смуглую руку с жесткими, полусогнутыми от многолетней дойки пальцами.
Особняком держалась на заседании и председатель сельского Совета Екатерина Черкашина — дородная, крутоплечая женщина, пристроившаяся у самой двери. Она первая увидела Егора и оживилась, поманив его пальцем.
— Я заходила к тебе, Егор Матвеевич. Куда ты запропал?
Лузгин сразу подобрался на стуле, сел попрямее, нарочито прокашлялся.
— А ты про это лучше вот у кого спроси!—громко, чтобы все слышали, ответил Егор и ткнул пальцем в председателя.— С утра пораньше загнал меня в Степное, чтобы с глаз долой! Да и не одного меня, видать, сюда не позвали. Зачислили в актив только тех, кто активно в рот ему смотрит да хвостом перед ним виляет!
Лузгин нахмурился, тяжело засопел, но сделал вид, что не расслышал, о чем говорит Дымшаков, дал знак Мры-хину, и тот словно очнулся, застучал стеклянной пробкой по графину, замихал длинными руками.
— Будем закругляться, товарищи! Значит, кандидатуру Аникея Ермолаевича мы обговорили и завтра сообща будем рекомендовать ее общему собранию и, как положено, всячески поддерживать. Других мнений нет, а потому позвольте наше...
— Постой, Федор, не торопись! — Егор отвалился от стены и вышел на середину комнаты.
Вот она, долгожданная и рискованная минута, о которой мечтал он последние годы. Только бы не сорваться, только бы устоять!
— Постой, не торопись,— повторил он и проглотил тяжелую слюну.
Наступила неловкая и вместе с тем тревожная тишина, какая бывает перед началом большой ссоры.
— Давай, Егор, не бузи! — подстегнутый требовательным взглядом председателя, возвысил голос Мрыхин.— Не затягивай бюро. И так уж сколько паримся. Пришел— садись, веди себя как полагается.
— Нет, разлюбезный Федор, я молчать не буду, когда мне коленом на самое горло наступают!
Не выдеря?ав, вскочила Ксения, их взгляды о Егором скрестились, но она не отвела глаз, лишь слегка порозовела и, убрав со лба темную прядку волос, тихо проговорила:
— Что вы, собственно, предлагаете, Егор Матвеевич? Чтобы мы провели бюро заново, потому что вы опоздали по какой-то причине? Разве вы не знаете Устава? Мы уже проголосовали и не имеем права снова начинать обсуждение только что решенного вопроса.