Страница 18 из 92
— Я хочу знать, что у тебя на уме! А народ что дышло: куда повернешь, туда и вышло!
Черкашина долго гасила окурок в пепельнице, мяла его жёлтыми, как от йода, пальцами.
— Каким ты, Аникей, стал поганым и подлым! — наконец тихо сказала она и подняла на него полные нескрываемого презрения глаза.— Как ты смеешь так говорить о народе, без которого ты, как старый дырявый мешок, ничего не стоишь! Правду люди говорят, что ты потерял всякий стыд и совесть и как трухлявый пень у всех на дороге.
Меньше всего Аникей Лузгин. ожидал, что Черкашина станет нападать на него, да еще с такой откровенной злобой. На какое-то мгновение он даже струсил: а вдруг ей
что-нибудь известно такое, чего он сам еще не знает? Разве стала бы она говорить с ним так смело и вызывающе оскорбительно? Но показаться слабым и беззащитным перед нею он не хотел.
— Вон как ты запела, пташечка-канареечка! — язвительно протянул он и осклабился.— Политике учить меня вздумала, да? А сама какой политикой жила, когда от моего брательника тушку баранью в подарочек брала? Или у тебя совесть резиновая — на сколь хочешь растянешь ее, а?
— Да откуда ж я тогда знала, что мясо ворованное? — отшатываясь, как от удара, слабо возразила Черкашина.— Вы же уговорили меня, знали, что муж мой с голоду еле ноги таскал... Думала, спасу его! А так я бы разве взяла вашу подачку?
— Гляди, дело твое — может, кто и поверит тебе, что ты ничего не понимала, была как младенец чистый!..
— Меня ты можешь затоптать, но тебе, Аникей, это не поможет.
— Цыц, продажная душа! — рявкнул Лузгии и грохнул кулаком по столу.— Ты еще не знаешь, что я могу с тобой сотворить!..
Черкашина, ни слова больше не говоря, накинула на плечи серую вязаную шаль и стремительно вышла из кабинета. Аникей кинулся было за нею, но остановился. Черт с ней, пусть уходит! Пока его еще не свалили, не подмяли, он легко сдаваться никому не намерен.
До дома Аникей не шагал, как обычно, а бежал впритруску, изредка останавливаясь и хватаясь за сердце: оно так и рвалось наружу. Ломило виски, лицо
набухало кровью, казалось, еще шаг — он упадет и больше не встанет.
Пока добрался домой, в глазах потемнело. В сенях он опрокинул стоявшее не на месте ведро, поддел ногой пузатую кошку и вихрем ворвался в прихожую.
— Серафима! — что есть мочи заорал он.— Живв-а-а!
— Да чего ты горло дерешь, как вахлак какой? — недовольно отозвалась из горенки жена.— Можно подумать, режет тебя кто!
— Тебя бы на мое место, не так бы еще взвыла,— но унимался Аникей, сбрасывая и кидая куда попало фуражку.— Поди, опять морду штукатуришь?
— Постыдился бы! Что ты понимаешь, некультурный ты мужик!
— А ты что-то больно много этой культуры нахваталась. Пожиже развести, так на всю деревню хватит! — Он скинул ремень, сапоги и в одних носках вошел в горенку.
Так и есть! Распустив по плечам редкие рыжие волосы, Серафима сидела перед низким комодом и, вытянув подбородок, старательно растирала кремом морщины. У подола ее цветастого, сшитого по городской моде платья крутился котенок.
— Два лета проторчала в ларьке на рынке и сбесилась! — Аникей хлопнул себя по яшрным ляжкам.— Ну перед кем тебе здесь красоваться-то? Кто на тебя теперь станет заглядываться? Умора!
— Много ты понимаешь, невежа!
Серафима презрительно скривила губы, приблизила лицо к овальному зеркалу, пощипала, выравнивая, черненые брови, примяла их, послюнявив палец.
Не обращая больше внимания на мужа, она стянула в узелок волосы и поднялась — сухопарая, высокая и сутулая, блестя жирно смазанным лицом.
— Завсегда врываешься домой, как бандит! За всю жизнь ни одного хорошего слова от тебя не слышала, все «давай» да «жива»...
— Ну, теперь нам разводиться поздно, хочешь не хочешь — терпи, тебя никто не возьмет, и я уж все зубы на тебе проел! Так что перестань скулить. Покличь вон лучше Никишку, брательника, позарез нужен.
Он собрал в кучку разложенные на столе вороха разноцветных материй, свалил одним махом на диван, коротко приказал:
— Вернешься — сготовь чего закусить: может, гости будут!
— Гости! Гости! — заворчала, одеваясь, Серафима.— Дня не проходит, чтобы кого-нибудь задарма не кормили! Не дом, а постоялый двор какой-то! Ни передыху тебе, ни покойной минуты...
— Пожалела, жадюга! — Аникей гневно хмыкнул, свел к переносью брови.— Вот скинут меня, тогда небось от всего отдохнешь!
Серафима сразу застыла, открыв рот, с минуту остолбе-
нело смотрела на мужа, потом всплеснула руками, е хрустом заломила пальцы, застонала:
— Да когда ж это кончится, господи! Кто же ато опять под тебя яму роет?..
— Яма-то все та же, старая, вся суть в том, кто кого столкнет в нее... Ну да ладно рассусоливать — тони сюда Никишку! От твоих причитаний не легче.
Ворожнев явился тут же, хмурый, небритый. Он долго шаркал ногами у порога и так грозно супился, что даже Аникея взяла оторопь.
— Ты что, по-хорошему глядеть не можешь, Никита? Меня и то страх берет. Ребятенка какого можешь до смерти перепужать. Зарос весь, как медведь...
— Озвереешь, коли тебя норовят в берлогу загнать... Брательник, судя по всему, не настроен был шутить,
скинул галоши и, сотрясая каждым шагом посуду в шкафчике, приминая половицы, протопал в горенку.
— Выкладывай скорей, что знаешь,— торопил Ани-ней.— Какие новости-то?
— Всю деревню разворошили - как пчельник гудит. И всякая букашка старается тебя побольнее ужалить.
— Ты туману-то не напускай! Ты толком выкладывай, что народ-то говорит?
— Да народ от меня как от бешеного шарахается. Так бы и разорвал иного на куски!..
Он скрипнул зубами и, не снимая кепки, грузно опустился на затрещавший под ним стул.
— Ты зря не зли людей, Никита! — смиряя крутой нрав родича, тихо посоветовал Аникей.— Другой обозленный дурак может такое выкинуть, что и самому что ни на есть умному не придумать. Пока волоки из наших рук не вырвали, надо с умом править, а то на таком раскате, не ровен час, не заметишь, как и вылетишь.
— Чего доброго! — согласился Ворожнев и, положив на стол свои длинные, кряжистые руки, медленно разжал большие кулаки, вздохнул.— Сами напрашиваются, черти! Не хочешь, да сорвешься... Я ведь к тебе не один...
— Я вроде тебя одного звал...
— Этот гость нам не помешает,—Ворожнев довольно ухмыльнулся.— Хромоногого захватил я с овсом...
— Какого хромоногого?
— Да Саввушку! Егора Дымшакова напарника!
— Эх, жалко! Не того ты накрыл! — Аникей не выдержал, взволнованно зашагал по горенке, потирая руки.—
Вот ежели бы Егорку подмочил, я бы для тебя не знаю что сделал. Ничего бы не пожалел.
— Дав это толковать — воду в ступе толочь,— пожал могучими плечами Никита,— Я уж чего, кажись, ни пробовал, с какой стороны ни заходил — иной бы, как муха на липкой бумаге, увяз, а этот с голоду сдохнет, а рук марать не станет.
— Не теряй веры, брательник, мы его еще подкуем, дай срок! Много этот варнак халнул?
— Да без малого куль пелый.
— Где он своей судьбы дождался?
— На крыльце стоит, в мыслях уже со всеми простился — я еще страху-то нагнал для начала!
Через минуту Ворожнев ввел в горенку конюха Сав-вунтяу. Прихрамывая, тот сделал несколько шагов и остановился, опираясь на суковатую палку, держа на весу левую ногу. Щуплый, низкорослый, с узким остроносым лицом, он скорее походил на подростка, чем па зрелого, в годах мужчину. На подбородке торчали редкие сивые волосинки, тонкие губы посипели, твердо сжались, па потрепанный ватник налипла сенная труха, одно ухо малахая болталось.
— Ты что ж не здоровкаешься, Саввушка? — негромко спросил Аникей.
Конюх убито молчал.
— И чтой-то ты ноне невеселый? — продолжал тихо допытываться Лузгин.— Может, повздорил с кем али нездоровится? Тогда ты, брат, не запускай свою болезнь, а то как бы хуже не было!