Страница 16 из 92
— Да ты не торопись, лотоха! — Мать притянула к груди его руку.— Ты кем сейчас работаешь в области, знаешь?
— Вроде знаю,— не понимая, к чему клонит мать, ответил Пробатов.
— А ты никогда не думал, что скажут люди, если я завтра не выйду на работу и перестану вместе со всеми перебирать картошку к зиме?
— Ну что ж, ты не молоденькая! Разве ты не заслужила на старости лет свой отдых! И пойми...
— Я-то пойму, а вот люди могут не попять, и это уже будет тебе во вред. Как, мол, сын стал большим начальником, так и в нашей работе, и в нашем хлебе у нее нужды больше нет... Хлеб для нее легким сделался!
— Что-то, мать, по-моему, ты путаешь...
— Да и не в нашей одной деревне дело-то, Ванюша! Кругом ведь знают, где твоя мать и что она делает, верно? И ежели ты меня от колхоза оторвешь, люди скажут — значит, самый первый человек в области не надеется, что тут у всех хорошая жизнь наладится. А когда все видят, что я тут рук от земли не прячу, значит, и тебе больше веры. Зачем бы ты меня стал здесь держать, когда б не надеялся, что тут жизнь будет не хуже, чем в городе?
У Пробатова сжало горло. Он смотрел на темное лицо матери, поражаясь этой древней, могучей своим постоянством любви к земле, к труду, к людям, с которыми она прожила всю жизнь, но еще больше радуясь тому, что она так чутко понимала его.
— Спасибо, мама...— тихо проговорил он и, обняв мать за плечи, долго и безмолвно стоял с нею в тишине, прежде чем оторваться от нее и выйти за калитку к машине.
Несмотря на то что секретарь обкома обошелся с ним не сурово, а скорее даже приветливо, Аникей Лузгин уходил от моста в подавленном настроении. Именно эта ровная вежливость произвела на пего самое удручающее впечатление. Она тревожила и пугала Аникея, потому что неизвестно, что за нею скрывалось.
Было гораздо легче, когда разные представители из области напускали на себя невозможную строгость, зло выговаривали ему, подметив какие-нибудь зряшные неполадки, и, что называется, учиняли полный разнос. В таких случаях можно было заранее сказать, что гроза ненадолго, начальство выкричится, а потом обязательно сменит гнев на милость, особенно если ты будешь слушать упреки с видом человека, познавшего свои заблуждения и ошибки. Подобные представители были самыми безопасными, потому что они, как правило, плохо знали хозяйство и свое незнание вынуждены были возмещать повышенной взыскательностью. Перед ними главное — молчать и ни в чем не оправдываться, и все кончится миром: начальство уедет к себе с чувством хорошо исполненного служебного долга, а ты можешь снова делать все по-своему.
Куда труднее было, если в колхоз приезжал дотошный, во всем разбирающийся человек. Такого руководителя не проведешь! Обнаружив серьезные промахи и недостатки, он мог решиться на крутые меры. Тут одно спасение — жалуйся на всякие помехи, проси помощи и поддержки и, не теряясь, выкладывай одну нужду за другой. Не забывай при этом водить его по всем фермам, бригадам, чтобы, он с непривычки устал до изнеможения и подумал — да, видать, председателю на самом деле нелегко! Ну и уж под конец давай любые заверения и обещания все изменить к лучшему и в нужные сроки. Когда-то он выберет время снова заглянуть в твой колхоз, если их в области тысячи!
Но, пожалуй, больше всего приходились Аникею по нраву руководители, которые любили слушать в основном только самих себя. Эти обычно не утруждали себя знакомством с хозяйством, всерьез ничем не интересовались и приезжали в колхоз уже с готовыми «проектами», которые надлежало лишь провести в жизнь. В «проектах» недостатка никогда не было, так как начальство постоянно
чем-нибудь увлекалось, «болело», 'и важно было вовремя подхватить очередную затею, расхвалить ее и уверить, что введение такого новшества даст небывалый результат. Если требовалось заявить о повышенных обязательствах, Аникей тоже не задумывался, соглашался с любыми доводами, а если спорил и возражал, то только ради проформы, чтобы не подумали, что он безмозглый какой чурбан. Начальство уважало в меру самостоятельных людей! Ведь для них самое главное было в том, чтобы он взял обязательства, а как он будет их выполнять, есть ли для этого возможности и условия — таких людей не тревожило, потому что они жили своей выдумкой, и ничем больше. Доказывать же им нереальность того, что они предлагали, тоже не имело смысла — их не убедишь, а себе навредишь.
Именно наличие таких «проектных», как их называл Аникей, руководителей, заставляло его нерушимо придерживаться одного железного правила: самому не брать в колхозе ничего сверх того, что ему положено было по закону,— и этого вполне хватало на жизнь. Но зато он позволял «брать» другим — бригадирам, заведующим фермами, всем, кого он поставил на командные посты в колхозе. Уличив такого человека в мелком воровстве или жульничестве, потом можно было держать его в крепкой узде. Не скупился Аникей и если кто из приезжих проявлял охоту поживиться за счет колхозного добра.
Время давно осудило людей, запускавших руки в артельный карман, и все-таки, несмотря на все строгости, встречались еще любители дарового добра. Кое-кому Лузгая посылал подарочки к праздникам, и ничего, не брезговали, брали. Это позже окупалось с лихвой, когда Аникею что-нибудь требовалось получить в области или районе из дефицитных материалов.
С таким руководителем, как Пробатов, Лузгин встретился впервые и поэтому начал тревожиться и даже паниковать. Поди пойми его, когда он с одинаковым интересом слушает и тебя, и позорящего твой авторитет Дымшакова. Догадывайся потом, ломай голову, чью сторону он занял в споре, что про себя решил.
Поднявшись от моста в горку, Аникей обернулся. За ним на некотором расстоянии понуро брел брательник, Никита Ворожнев, суетливо семенил, вытягивая жилистую шею, тощий и высокий кладовщик Сыроваткин, угрюмо, ни на кого не глядя, шествовал рябой и сумрачный бухгалтер Шалымов, словно стараясь быть незаметным, горбился и негромко покашливал в кулак бригадир Ефим
Тырцев. Замыкала жидкую цепочку председатель сельсовета Екатерина Черкашина, зябко кутавшаяся в темную шаль. Шли они молча, вот почему Аникей не сразу почувствовал их за своей спиной. Тоже мне защитники! Он скривил в презрительной усмешке губы. Как что урвать из колхоза — их звать не надо, тут как тут, носом учуют, а как нужно заткнуть рот одному горлохвату, так их нету!
— Ну чего плететесь, ровно хороните кого? — зло крикнул Лузгин и недобро засмеялся.— Насмерть перепу-жал вас Егорка?
— Блоха не великая тварь, а почешешься от нее! — трудно дыша, проговорил бухгалтер Шалымов, и на безбровом, по-бабьи пухлом лице его Аникей не увидел обычной как бы застывшей ухмылки. Похояге, и этот невозмутимый цифроед не на шутку был встревожен.
— Блоху поймал — и к ногтю! А Дымшак ведь ровно кобель с цепи сорвался! — зверовато буркнул Никита Ворожнев.— Кажись, моя бы воля — придушил бы гада вот этими...
Он выставил вперед спои темные, узлонатыо ручищи разящая пальцы и свел в кулаки, но Аникей грубо остановил его:
— Потише ты, вояка!.. Размахался после драки — тут много ума не надо, да и Егор так даст сдачи, что закачаешься!
Подошли остальные, обступили Лузгина, молча свернули по цигарке, задымили. Последней поднялась и отдышалась Екатерина Черкашина. Теперь все были в сборе, кроме парторга Мрыхипа. Боится после опохмелки показываться!
— Ну что, орлы, пройдемся по хозяйству? - оглядывая унылые лица, сказал Аникей.— Не такое видели, так что руки кверху поднимать не будем!
Он говорил нарочито громко, посмеиваясь, словно то, что произошло на мосту, не только не страшило его, но даже не беспокоило.
— Я не могу пойти с вами,— проговорила Черкашина и покраснела.— У меня срочные дела в Совете...
— Так...— протянул Аникей и пожевал губами.— Иди, коли не терпится!..
Он надеялся, что, услышав эти слова, звучавшие предостережением, Черкашина раздумает и останется, но она круто повернулась и быстро, не оглядываясь, пошла по улице. Аникей чуть не задохнулся: у него было такое ощущение, словно эта строптивая женщина сейчас хлест-