Слуга Смерти

Несмотря на совет Макса, я протянул здоровую левую руку и слегка потряс Петера за шиворот. Тот застонал в забытье и вдруг открыл глаза. Сон на трактирном столе явно не освежил его, взгляд у Петера был какой-то дикий, затравленный. Рывком подняв голову, он стал протирать глаза.

— Где мы? — спросил он хрипло, озираясь.

Макс опять рассмеялся:

— Я понимаю, Шутнику крепко перепало, да все по голове, но тебе-то на отбитую память грех вроде жаловаться. В трактире мы, будто не видите. Славное местечко, хотя и не всем известное, я захожу сюда изредка. Есть у меня, правда, подозрение, что пиво здесь водой разбавляют, хозяин та еще шельма, но все ж…

— Как он называется? — зачем-то спросил я.

— У него нет названия, — задумавшись, сказал Макс и отхлебнул из своей кружки. — Ну Ей-Богу разбавлено! Ох, народ пошел…

— Так мы в городе?

— В городе?.. Нет, не совсем. Но и не далеко. Можно и закуски взять… Голоден?

— Нет.

— Ну и ладно. Ты, Шутник, везунчик, каких поискать. Ни палица тебя французская не берет, ни палаш жандармский, — он рассмеялся неказистой шутке и снова взялся за кружку.

Кроме нас в трактире было не больше двух десятков человек. Но, судя по тому, как медленно они двигались и как молчаливы были, час стоял то ли очень ранний, то ли изрядно поздний. Обычно в трактире даже за полночь слышны оживленные разговоры, стук костей и прочие звуки, отличающее его от всех прочих зданий, здешние же посетители ели и пили едва ли не в молчании. Кто-то бубнил с набитым ртом, кто-то шептался, где-то сзади спорили, но без особого энтузиазма, вполголоса. Видно, какой-то сельский трактир, но что в нем нашел Макс?..

За соседним столом сидел здоровяк в полотняной рубахе и с целой копной темных волос на голове. Он методично резал бифштекс на своей тарелке, не обращая внимания на окружающее, — присутствие двух тоттмейстеров рядом его совершенно не смущало. Напротив него устроился человек с внешностью сельского кюре в замызганном грязью плаще. Покусывая щепку, которой, видно, ковырялся в зубах, он перелистывал какую-то маленькую книжицу. Компания из трех юношей возрастом немного постарше Петера примостилась подальше. Они сосредоточенно играли в карты, не выпуская изо рта папирос, время от времени кто-то из них бросал карты на стол, а остальные, в совершеннейшем молчании что-то считали, беззвучно шевеля губами, а потом тасовали колоду заново. У стены, один за столом, сидел плотный лысый человек в кожаном фартуке, видимо, кожевенник или мясник. Низко опустив голову с покатым лбом, он барабанил толстыми как сосиски пальцами по столешнице. Я отыскал взглядом трактирщика — это был невысокий человечек, кажется еврей, наполовину спрятавшийся за стойкой. Он протирал тарелки грязным полотенцем с равнодушием молотилки для льна. Одним словом, люди, уставшие и безразличные, занятые каждый своим делом. И ни в одном из их дел не фигурировал обер-тоттмейстер второй категории Курт Корф.

— О, наконец-то! — воскликнул Макс. — Ты улыбаешься! Не зря, значит, завел тебя растормошить. В госпитале, оно же знаешь, как… От скуки мыши мрут. Давай, хлебни-ка еще! А ты, Петер, что? Взять тебе еще? Эх, помню, сам лицеистом был, славные же были времена…

— Нет, — сказал Петер, словно через силу. У него был вид человека, проснувшегося в незнакомой обстановке, он вертел головой и морщил лоб. Все же не каждый раз просыпаешься в трактире.

Я чувствовал себя еще скверно, мысли мои, выбравшись из стылой паутины, все никак не могли набрать ход, копошились, как крысы в подполе. Облегчение от того, что все закончилось, было каким-то горьким, не доставляющим радости. Просто закончилась скверная история, будь она неладна. Более того, в этом их копошении сквозило что-то тревожное, муторное. Как будто я позабыл что-то важное, да позабыл так, что нельзя и нащупать. Мне казалось, это все из-за здешнего воздуха. Надо бы выйти во двор, пусть там и ночь, подставить раскаленную голову ветру. Невозможно сосредоточиться, вдыхая эти миазмы…

— Что произошло в доме? — прямо спросил я у Макса.

Тот ответил не сразу, видно подбирал слова.

— Да что и должно было. Уж кому знать, как не тебе… Вошел Кречмер твой… Мы с ребятами выждали для верности пару минут — и в дом. Думали, сразу он на тебя не набросится, не такой человек, даже если и решился. Вдруг сказал бы пару слов… Он ничего не говорил?

— Нет, не говорил, — я вспомнил Антона Кречмера. Блеск его глаз и ненависть, от которой замерзал воздух. Макс дружески похлопал меня на плечу, только тогда я сообразил, что замолчал с открытым ртом. — Всякие глупости разве что.

— А именно? — уточнил Макс.

— Говорю же — ерунда… Что-то про долг. И что ему меня искренне жаль. Представляешь?

— Ого.

— Он был сумасшедшим, — пробормотал я. — Сумасшедшим убийцей. Я видел его глаза… Мерзость какая.

— Значит, долг… — Макс тоже о чем-то задумался, шевеля губами. — Искренне жаль, значит…

Слова, звучащие бессмыслицей на губах Антона, для Макса, казалось, имели какое-то значение. Он некоторое время бормотал себе под нос, уставившись взглядом в стол. Хотя вряд ли эти слова могли сказать ему больше, чем мне.

— И что было дальше? — напомнил я.

Макс встрепенулся:

— Дальше?.. Ах да. Уж можно догадаться, а? Вломились, вынесли дверь… Кто в окно сигал, кто за мной ломанулся. Треск, гам… Кажется, швах домику, а жаль, любил я его, хоть и редко навещал. Половину стен точно чинить придется… А, прости. Ну, значит, ворвались и видим — ты на полу лежишь, уже без сознания, потрепанный, как тряпка в собачьих зубах. Извини, конечно, но зрелище и верно неприглядное было… А над тобой Кречмер с палашом своим, уже лезвие заносит… Секундой позже — разделал бы тебя, как повар утку. Ну, я при пистолетах был, пальнул сразу же. Первая пуля не взяла, на меня бросился. Рычал как зверь, веришь ли. У меня чуть душа в пятки не ушла. Всякое видел — французов без числа, убийц, висельников прочих, а такое — впервые. Как демон. Я даже подумал, что отыграл свое, отправлюсь к старушке раньше срока, — Макс ткнул пальцем вверх, но мне не надо было пояснять, что за старушку он имеет в виду. — Повезло — отскочил и из второго пистолета ему пулю в голову — бах! Тут он, конечно, уже упал. Сумасшедший ты или нет, а пуля тебя одолеет.

— Значит, живым не взяли?.. — спросил я глупо. Но Макс не улыбнулся странному вопросу.

— Сам понимаешь. Ну да для нас что живой, что мертвый — все едино… Господин оберст, кстати, тебя отметил особо.

— О как?

— Серьезно. Блестящий офицер, своей жизнью… погоди, как оно там… что-то вроде рискующий ради чести и… а, холера… В общем, прочувствованную речь сказал. Мол, и пострадать тебе пришлось за славу Ордена, и помучаться душевно. Так и сказал. Помяни мое слово, к лету третью категорию выпишут. То ли дело я, человек маленький, все бегаю да палю, дело несложное. Ну, будем!

Он чокнулся своей кружкой о мою и выпил. Я последовал его примеру. Петер к пиву не притронулся, все продолжал морщить лоб.

— Тебя-то кто отходил? — спросил я его, указывая пальцем на кровоподтек.

Мальчишка поднял руку, коснулся раны и с удивлением уставился на след еще не полностью запекшейся крови на ладони, схожий с некачественной сургучной печатью.

— Я нн-не помню… — выдавил он и посмотрел мне в глаза с испугом.

— Царапин не помнить позволительно, — усмехнулся благодушно Макс. — В твои годы что царапина, можно было пулю схватить и не заметить… Да, юноша…

— Значит, мы можем возвращаться в город? — спросил я. — Все кончено?

— Ну все-то все, хоть и не совсем, — отозвался Макс. — Высшие инстанции, сам понимаешь. Пока бургомистр, полицай-гауптман и оберст столкуются, до столицы, опять же, слухи дошли всякие, тоже бардак… Шкура твоя в безопасности, но ситуация, как и прежде, непростая.

— Вот почему мы не в Альтштадте, — догадался я.

— Поэтому, — подтвердил Макс. — И еще по другим причинам.

Человек со внешностью кюре за соседним столом громко сплюнул щепку и перевернул очередную страницу. Трое лицеистов, отложив карты, что-то тихо обсуждали, я не слышал ни слова, но видел шевелящиеся губы. Глаза у них были сонные, равнодушные. Мясник смотрел в столешницу так, словно кроме нее в окружающем его мире ничего не существовало. Вся атмосфера в этом трактире была сонная, окоченевшая, точно здесь давным-давно застоялся воздух, и люди, вдыхая его, серели, становились безразличными, сутулыми, тихими.