Страница 11 из 72
Но на третий день эффектное и исключительно кровавое политическое убийство вытеснило Йоханна Смита из новостей дня, и евангелист счел за лучшее переделать проповедь, приспособив ее к новому событию. Он знал, что американцы инстинктивно жаждут крови политиков.
Как обычно, число неразрешенных родов превысило число разрешенных, а число абортов превысило эти два, вместе взятые. «Апджон интернэшнл» объявила о сверхдивидендах. Накал предвыборной кампании возрос после того, как лидеры двух консервативных партий, СДС и ПЛА, объявили о проведении объединенного съезда (объединенного, но не объединительного!) с целью (которой никто не оглашал, но все знали и так) обеспечения повторного избрания президента. Глава экстремистского крыла Движения за Конституцию и Свободу объявил этот съезд типичным криптофашистским капиталистическим заговором и предсказал победу на ноябрьских выборах своей партии. Мелкие партии: социалисты, демократы и республиканцы — провели свои съезды тихо. О них в новостях практически не упоминали…
На Среднем Востоке землетрясение погубило девять тысяч жизней — и повысило вероятность новой войны, так как «равновесие страха» покачнулось. Китайско-Американская Лунная комиссия объявила, что колонии уже на восемьдесят семь процентов обеспечивают себя основными продуктами питания, и по этой причине квоты на иммиграцию увеличены; однако требования к образованию иммигрантов остаются прежними.
Йоханн Себастьян Бах Смит все это проспал.
Прошло еще сколько-то времени — как исчислять время во сне? — и он проснулся достаточно для того, чтобы — пусть туманно — осознать себя. Он знал, что он — Йоханн Себастьян Бах Смит, глубокий старик; не ребенок, не мальчик, не юноша… а больше ничего не было, и это он тоже понимал: что больше ничего нет. Лишь темнота, неподвижность и неощутимость. И колоссальное одиночество.
Если операция уже началась, то что он должен чувствовать? Не боль — мозг не имеет болевых рецепторов. А если он уже умер — тогда что?..
И он снова погрузился в глубокий сон, полный видений, не подозревая, как всех поразило изменение корковых ритмов на энцефалограмме, неопровержимо свидетельствовавшее о том, что пациент просыпался.
Потом он проснулся вновь и подумал, что вот эта пустота, немота и неподвижность, должно быть, и есть смерть. Догадка его не испугала: с возможностью собственной смерти он примирился более полувека назад. И если такова смерть, то он явно не в раю… но и не в аду, пожалуй. В этой смерти не было потери себя — а именно потери себя он почему-то ожидал. Было просто очень скучно.
И он еще раз уснул, гораздо крепче — потому что дежурный врач, изучив энцефалограмму, решил, что пациент слишком возбудился, и ввел снотворное.
Он опять проснулся. Теперь он постарался оценить ситуацию. Если это и есть смерть — а предполагать иное пока не было оснований, — то что мы имеем и как это не растерять? Ничего не имеем. Хотя нет: память. О ярком сумасшедшем сне — и о том, что я и есть Йоханн Смит. Или был им. Что ж, Йоханн, старый ты ублюдок, давай-ка напрягись и вспомни все, что с тобой было. Если в этом круге нам с тобой предстоит провести где-то около вечности, то почему бы не заняться полезным делом?
Что будем вспоминать? Все или только хорошее? Без соли — пресно. Так что — все как было.
Благо другого развлечения нам пока не предложили.
С чего начнем? Для разминки — с хорошего. Вообще, если подумать, существуют четыре стоящих предмета для воспоминаний: деньги, секс, война, смерть. Прочее — труха. Что изберем? Правильно! Именно так, Юнис. Я грязный старикашка — и единственное, о чем жалею, это что не встретил тебя лет этак пятьдесят назад! Да, тебя тогда не существовало даже в виде блеска глаз твоего папочки. А кстати: тот лифчик из морских раковин — он был настоящий или только нарисованный на твоей нежной коже? Весь день ломал над этим голову — а надо было, наверное, просто спросить и дать тебе посмеяться надо мной. Ладно, теперь можно — ну, скажи прапрапрадедушке… позвони и скажи. Ох, извини, я же не знаю номера телефона, и в телефонной книге его тоже нет…
Ты потрясающе выглядишь!
И вспомним другую… нет, Юнис, дорогая, я не смогу забыть тебя никогда — но, черт возьми, до тебя я и пальцем не дотронулся… Уйдем назад, далеко-далеко, к той, до которой я дотронулся. Самый первый раз… нет, тогда все получилось глупо и неуклюже. А вот второй — было чудесно. Такая гибкая нежная кошка… миссис Викланд. А звали ее?.. Да я, наверное, и не знал никогда. Хотя она позволяла заходить к себе еще не раз… Позволяла? Заманивала, ты хочешь сказать?
Мне было тогда четырнадцать с половиной, а ей… должно быть, около тридцати пяти. Помнится, она говорила, что уже пятнадцать лет замужем… неважно. Главное, что я встретил женщину, которая хотела и сумела дать мне почувствовать, что она хочет, и сделала все как надо, чтобы доставить удовольствие мне и чтобы я понял, что ей тоже хорошо, и чтобы не было никакого мутного осадка…
Благослови, господи, ее щедрую душу!
Если ты тоже где-то здесь, в этой темноте — ты ведь умерла давно, много раньше меня, — то я надеюсь, что и ты вспоминаешь меня, и счастлива этим — как счастлив я, вспоминая тебя…
Твоя квартира была этажом ниже. Был холодный ветреный день, и ты дала мне двадцать пять центов — неплохие деньги по тем временам — и попросила сходить в магазин. Что купить? Ну-ка, проверим, хороша ли память у старого козла. Поправка: у старого духа. Впрочем, какая разница, все равно с рогами. В любом случае, я существую, и это главное, док. Значит, так: полфунта вареного окорока, пакет красного картофеля, дюжину деревенских яиц (подумать только: семь центов отдал!), десятицентовую буханку гольсумского хлеба… и что-то еще. А, вспомнил: катушку белых ниток шестидесятого номера… покупал в галантерейном магазинчике за аптекой мистера Гилмора… в магазинчике мистера Баума, у него было два сына, один погиб на Первой мировой, а другой сделал имя в электронике… Вернемся к тебе, миссис Викланд.
Ты услышала, как я затащил велик в коридор, и открыла дверь. Я занес продукты на кухню. Ты заплатила мне и предложила чашечку какао… почему я не беспокоился, что мама узнает?.. Отец был на работе, мистер Викланд тоже, а мама… точно, днем она посещала курсы портных…
Пока я пил какао и был весь такой вежливый, ты завела патефон и поставила пластинку — «Марджи», правильно? И спросила, умею ли я танцевать? О, ты прекрасно научила меня танцевать — только на софе…
Реаниматор внимательно изучал линии на экране энцефалоскопа. Резкое повышение активности мозга он счел проявлением сильного испуга и ввел транквилизатор. Йоханн Смит уснул, не заметив этого. Во сне он танцевал под скрип и шорох механического фонографа. Это был фокстрот, так она сказала; но ему было все равно, как назывался танец. Его рука лежала у нее на талии, ее руки обвили его шею, и ее чистый теплый запах сладко щекотал ноздри. Так она соблазнила его.
После долгого, полного, экстатического блаженства он сказал: «Юнис, чудо, я и не знал, что ты умеешь танцевать фокстрот».
Она засмеялась: «Вы никогда не спрашивали, босс. Не могли бы вы перегнуться через меня и дотянуться до этого чертова патефона?»
«Конечно, миссис Викланд»…
Глава 6
Йоханн Смит внезапно понял, что это преддверье ада не так уж бескрайне: голова на чем-то лежала, во рту ощущалась сухость и присутствие инородного тела — из тех мерзких приспособлений, которые дантисты пихают во рты своим жертвам. И хотя темнота оставалась полной, тишину нарушал непонятный чавкающий звук…
— Эй! Я оживаю! — закричал он.
Сидевший в соседней комнате за пультом дежурный вскочил на ноги, опрокинув стул.
— Скорее доктора Бреннера! Пациент пытается говорить!
От монитора донесся спокойный голос Бреннера:
— Я уже у пациента, Клиф. Давай сюда всю команду. И позови докторов Хедрика и Гарсиа.
— Есть!
— Черт побери, здесь что — никого нет? — попытался сказать Смит, но услышал лишь невнятное мычание.